Философия религии. Концепции религии в зарубежной и русской философии

Ермишин Олег

В дальнейшем я буду называть рефлексией способность сознания делать свои состояния своим предметом. Рефлексивными структурами я буду называть постоянные формы деятельности, с помощью которых участники религиозной традиции понимают те содержания, которые они переживают в ходе своей религиозной жизни. Вслед за М. Вебером, я буду называть религии с неразвитыми рефлексивными структурами «традиционными», а религии, где эти структуры играют существенную роль в жизни верующих, «рационализированными». Рационализацией, вслед за К. Гирцем, я буду называть проявляющуюся в жизни религиозной традиции тенденцию к все более общим постановкам вопросов и связанное с этим стремление к когерентизации системы представлений. От рационализации следует отличать рационализм – отрыв рефлексивных структур от порождающего их фундамента духовной жизни, сопровождающийся их претензией на господство в рамках традиции.

Я полагаю, что существенную роль в становлении рефлексивных структур (в частности, и в возникновении русской философии) играет феномен религиозного

обращения, т. е. происходящий в душе субъекта поворот от мирского, протекающего преимущественно в прагматическом ключе течения жизни, к ее сакральным основам и связанные с этим поворотом изменения в его сознании и образе жизни. Практически во всех религиозных традициях обращение мыслится как более или менее непосредственный результат предваряющего воздействия на человека со стороны Божественного начала. Именно из понимания повседневного течения религиозной жизни субъекта как «обмирщенного» возникает потребность дать отчет в существе того «священного», которое лежит в основе этой жизни. Из этого порыва преобразовать и очистить «обмирщенную повседневность» (пусть даже она включает в себя религиозную символику и утверждает, что конституируется именно ею) вырастают богословские, философские и другие рефлексивные элементы традиции, стремящиеся к выявлению ее существа и установлению его господства (или, по крайней мере, легитимации) в жизненном мире людей данной традиции [8] .

8

См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. С. 151 и далее.

Они конституируются потребностью в более рациональном и последовательном, выходящим за рамки традиционного бытового уклада, осмыслении своего религиозного опыта и осмыслении всей совокупности своего опыта с религиозных позиций.

Понятно, что любая религиозная традиция предлагает своим адептам определенные средства осмысления их опыта, т. е., с одной стороны, символическое оформление универсума обыденной жизни, а с другой – известный набор способов трансцендирования этого универсума (в молитве, ритуале, с помощью психотехник и т. п.). Однако, сформированные на обыденном уровне системы значений, как правило, достаточно причудливы по своей структуре и содержанию, несут значительный синкретический и мирской элемент. Тем самым они принципиально содержат в себе некоторую внутреннюю конфликтность, потенцию взрыва.

Реализовать указанную потребность оказывается возможно только при наличии выходящих за рамки обыденного сознания средств такого осмысления. Среди этих средств первое место принадлежит, конечно, богословию [9] . В любой религиозной традиции существуют понятия, специально образованные для того, чтобы обозначать реальности, данные человеку в религиозном опыте. Интеллектуальные усилия, направленные на то, чтобы оформить эти понятия и с их помощью придать когерентность картине мира и этосу данной религии, образуют тот тип рефлексии, который может быть назван «теологическим» [10] .

9

О возникновении догматического богословия из «заботы Церкви о чистоте христианского учения» также см.: Помазанский М., прот. Православное догматическое богословие. Джорданвилль. 1963. С. 5–6.

10

Ср.: Помазанский М., прот. Указ. соч. С. 7: «Гармонически сливающиеся в одно целое истины Писания и Предания определяют собою «соборное сознание» Церкви, руководимое Духом Святым».

Ясно, что любой человек, называющий себя верующим и участвующий в жизни конкретной общины, не может обойтись без этого способа самопонимания, хотя, как в богословии, так и во всех рефлексивных структурах, следует четко различать сообщество авторов в целях самоосмысления создающих некоторую совокупность текстов (т. е. рефлексивный язык и литературу на нем) и сообщество аудиторию, т. е. людей, использующих данную совокупность текстов в целях самоосмысления. От успешности коммуникации между ними во многом зависит внешняя дееспособность традиции.

Приходя к наиболее общим вопросам о структуре реальности и рациональности, лежащей в основе этой структуры, теология переходит к философской рефлексии, в основе которой, однако, неизбежно лежат соответствующие теологические предпосылки. Этот тип философии стоит, возможно, вслед за H. A. Бердяевым, называть «теологической философией», отличая ее от религиозной философии в собственном смысле. Классический пример философии такого рода – средневековая западная схоластика. В России этот тип философствования развивался главным образом в рамках Духовных Академий. Это, прежде всего, представители МДАпрот. Ф. Голубинский, В. Д. Кудрявцев-Платонов, А. И. Введенский, перешедший из КДА в Московский Университет П. Д. Юркевич и ряд других мыслителей, творчество которых подробнее рассматривается О. Т. Ермишиным в соответствующих разделах этой работы. Они внимательно следили за развитием европейской,

в том числе, антирелигиозной мысли. Оппонируя этой последней, они ставили и решали не только такие традиционные проблемы, как соотношения веры и знания, философии и теологии, откровения и рациональности, церкви и государства, но и вопросы более общего характера: о природе религии, откровения, религиозного опыта и т. д.

Однако, будучи безусловно необходимым, теологический тип рефлексии ни в коем случае не является достаточным. В соответствии со структурой человека, как существа не только рационального, но и волевого, и эмоционального, теологическая рефлексия необходимо дополняется этико-правовой, фиксирующей совокупность желательных, с точки зрения традиции, направленностей воли субъекта, и художественной – литературной, поэтической, изобразительной, музыкальной, формирующей его эмоциональный строй.

Вместе художественная, этико-правовая и теологическая деятельности образуют первый уровень рефлексивных структур религиозной традиции, причем именно в теологии, особенно, если она обладает к тому же философской завершенностью, рефлексия достигает наибольшей полноты и ясности. Тем не менее, она этим не ограничивается.

Фиксируемое естественным сознанием многообразие религиозной жизни, рассматриваемое рефлексивно, порождает вопрос о сущности религии, который первоначально ставится как эмпирический вопрос: какие вообще бывают религии? и апологетический: почему я должен отдавать предпочтение своей религии? Эта форма рефлексии развивается первоначально в рамках теологии, но принципиально отличается направленностью своего вопрошания: не на объект религии или систематизацию религиозного мировоззрения, но на саму религию, как социальный, психологический, антропологический и т. д. феномен. Тем самым осуществляется переход на новый уровень рефлексивного отношения: возникает наука о религии, реализующаяся в многообразии религиоведческих дисциплин. Последние, как правило на основе методов других наук: психологии, социологии, этнографии, лингвистики и пр. – дают (опять-таки, не только самим ученым, но и читающим их труды «простым людям») не столько интерпретацию опыта, сколько его объяснение, указывают его место в ряду других форм религиозной жизни, а также в человеческой жизни вообще. При этом такая научная рефлексия о религии имеет всецело внешний, отстраненный характер [11] .

11

См. об этом, напр.: Булгаков С. Н. Свет Невечерний. М., 1994. С. 35.

На основе такого религиоведческого исследования, из стремления к обобщению его результатов или из осознания его ограниченности также может возникнуть определенная философия религии. Впрочем, для русской мысли, вследствие того, что религиоведческие дисциплины не были здесь институциализированы в достаточной мере, этот ход развития событий нехарактерен.

Как теологическая, так и религиоведческая рефлексия едины в том, что каждая из них свой способ отношения к религиозной жизни считает само собой разумеющимся и не требующим дополнительного обоснования (отсюда и определенная напряженность в их отношениях, которая то усиливается, то ослабевает, но никогда не исчезает полностью). Претензии теологии на непогрешимость своих выводов и оснований, как принадлежащих к области божественного откровения, соответствует претензия религиоведения на объективность установленных им фактов и общезначимость даваемых им объяснений. В обоих случаях их реальная связь с личным опытом богослова или ученого выпадает из сферы внимания, а, вместе с тем, утрачивается представление об изначальной проинтерпретированности фактов и данных, имеющихся в их распоряжении, а также об историчности используемых ими объяснительных схем, терминологических систем (языков), вообще типов рациональности. Тем самым как в теологии, так и в светской науке о религии происходит описанный в поздних работах Э. Гуссерля разрыв смысловых связей между соответствующим научным дискурсом и жизненным миром, как его «забытым смысловым фундаментом» [12] . По существу это и есть пресловутый «рационализм» – основное обвинение, предъявленное когда-то Западу русской философией в лице славянофилов, но в действительности – имманентная болезнь, присущая всякой сознающей себя рефлексивности.

12

Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб., 2004. С. 74–75.

В результате, понимание того, что есть религия, оказывается утраченным, и теология и религиоведение по-разному переживают кризис своих оснований.

Этот кризис сказывается, прежде всего, на отношениях между ученым сообществом и сообществом-аудиторией, которой становится непонятным, ни зачем человеку становиться и быть теологом или религиоведом, ни зачем нужно читать то, что ими написано. Результатом оказывается ситуация, в которой личный опыт представляется несоизмеримым научному дискурсу об этом опыте; в свою очередь, последний предстает как «дискурс ни о чем» или «о чем-то другом», чем то, о чем он говорит согласно намерению автора и ожиданию читателя. Тем самым, религиозный опыт как таковой оказывается исключенным из системы осмысляющих практик.