Философские обители
Шрифт:
Кессон 3. — На этом барельефе представлен часто используемый древний символ: дельфин на лапе морского якоря. Объяснительная надпись гласит:
SIC.TRISTIS.AVRA.RESEDIT.
Так утихает ужасная буря
Мы уже несколько раз отмечали важную роль, какую в алхимическом театре играет рыба. В образе дельфина (dauphin) или прилипалы (échénéide ou rémora) она выражает влажное и холодное начало (le principe humide et froid) Делания, то есть нашу ртуть (notre mercure), которая постепенно сгущается под воздействием Серы — катализатора десикации (dessication) и затвердевания (fixite). Сера на нашем барельефе представлена морским якорем, средством для удержания судна, которому он обеспечивает точку опоры и сопротивление волнам. Длительная операция по постоянному сгущению и, в конечном итоге, затвердеванию Ртути, похожа на морское плавание с его штормами. Непрерывно кипящий герметический компост — как бы бурное волнующееся море. Всё новые и новые пузырьки поднимаются к поверхности и лопаются. Пространство сосуда заполняют тяжёлые пары. Стенки покрываются непрозрачным синеватым налётом, на них конденсируются капли, стекающие затем в бурлящую массу.
Поглощение и коагуляция Ртути очень незначительным количеством Серы в основном и породили миф о рыбе-прилипале (rémora) — небольшой рыбке, которой народная фантазия и герметическая традиция приписывали способность останавливать самые большие суда. Вот, впрочем, что об этом говорит на содержательном языке аллегорий философ Рене Франсуа: «Когда император Калигула возвращался в Рим с мощным флотом, случилась незадача, весьма его рассердившая. Великолепные суда, хорошо вооружённые и оснащённые, смотрятся как нельзя лучше, ветер с кормы надувает паруса — кажется, что волны и небеса на стороне Калигулы и способствуют его планам, как вдруг императорский корабль, флагман флотилии, останавливается, меж тем как другие продолжают свой бег. Император гневается, лоцман орёт во всю глотку, четыре сотни гребцов, по пяти на каждой скамье, обливаясь потом, налегают на вёсла. Ветер бушует с новой силой, море ярится, а корабль стоит. Все изумлены таким чудом, и тут императору приходит на ум, что их держит какое-то морское чудовище. Сразу несколько матросов прыгают за борт и проплывают под водой вокруг плавучей крепости. Они обнаруживают злополучную рыбёшку полфута длиной, присосавшуюся к корпусу, которая развлекалась тем, что удерживала галеру императора, властителя мира. Казалось, она хочет посмеяться над тем, кто наводит на всех страх множеством своих солдат, грохотом железа и владеет всей землёй. „Се новый Ганнибал у ворот Рима, — говорит она на своём рыбьем языке, — и он держит в неволе плавучий Рим и его императора. Властительный Рим, совершая триумф, спустит на берег пленённых королей, и я триумфально проведу по морю, по всем водам Океана Владыку Мира. Кесарь станет царём людей, а я — Кесарем Кесарей. Теперь у меня в плену вся мощь Рима. Я буду держать своих пленников здесь, на пороге, столько времени, сколько сочту нужным, им у меня не вырваться. Потешившись над этим галионом, прилипнув к нему, я за единый миг достигну того, чего они не достигли за восемь веков, изничтожая человеческий род, опустошая землю. Бедный император! Что толку тебе от твоих ста пятидесяти миллионов дохода, от трёхсот миллионов подданных: одна невзрачная рыбёшка одержала над тобой верх! Пусть неистовствует море, пусть ревёт и бесится ветер, пусть всё население Земли сядет грести, а всё деревья превратятся в вёсла, всё равно корабль не сдвинется ни на йоту, если не будет на то моего позволения…“ Вот уж поистине Архимед среди рыб, который всё может остановить, одушевлённый магнит, забирающий себе всё железо, всё оружие самой могущественной Монархии мира. Не знаю, кто назвал Рим золотым якорем рода человеческого, но тогда эта рыба — якорь из якорей…О чудо Божие! Крошечная рыбка поколебала авторитет не только Рима, но и самого Аристотеля, которому мы больше не верим, и всей философии, продемонстрировавшей свою несостоятельность, ведь она не в силах объяснить, как беззубая пасть может остановить судно, влекомое четырьмя стихиями, да так, что оно не трогается с места даже в самый жестокий шторм. Плиний говорит, что в самой маленькой твари на страже стоит вся вселенная. И я полагаю, что эта маленькая рыбка — самое главное оружие естества и всего его воинства. Она вцепляется в галеры и останавливает их. Она связывает без верёвки — присасываясь — то, что нельзя связать… Увы! Почему столь здравое соображение не заставляет нас отринуть свою гордыню, ведь если даже посредством этого маленького морского разбойника и пирата естества (petit escumeur de mer, et le pyrate de la nature) Бог способен стреножить наши порывы, не знавшие дотоле узды, что будет, когда Он обрушит на нас всё своё могущество? Если Он производит всё из ничего, если с помощью рыбы, вернее, с помощью почти пустоты (petit rien), принявшей вид рыбы, он хоронит все наши надежды, что с нами станет, когда он употребит всю свою власть и, дабы свершить правосудие, бросит в бой всё своё воинство?» [367]
367
René François. Essay des Merveilles de Nature et des plus nobles artifices. — Рене Франсуа. Описание чудес природы и наиболее благородных изобретений. — Lyon. J. Hugueton, 1642, ch. XV, p. 125.
Кессон 4. — У входа в сад Гесперид неусыпно стережёт дерево с золотыми плодами огромный дракон. На филактерии относящаяся к данному сюжету надпись:
AB.INSOMNI.NON.CVSTODITA.DRACONE.
Там, где не бдит дракон, сторожить нечего
Миф о драконе, которому поручили сторожить знаменитый сад и легендарное золотое руно, слишком хорошо известен, чтобы его здесь пересказывать. Достаточно отметить, что дракон — иероглиф грубой минеральной материи, с которой начинают Делание. Отсюда ясно, сколь велико его значение и как важно тщательно исследовать внешние признаки и свойства, позволяющие его идентифицировать, выявить и выделить герметического субъекта среди многочисленных минералов, которые естество предоставляет в наше распоряжение.
Считается, что дракон, поставленный охранять то замечательное место, где Философы прячут свои сокровища, никогда не спит. Его горящие глаза никогда не закрываются. Он не знает ни отдыха, ни усталости и не может побороть бессонницы — та давно уже стала основным его свойством, определяющим истинный смысл его существования. Впрочем, на это указывает и греческое имя. Δράκων произошло от δέρκομαι (regarder, voir,
Наружность, общепризнанная уродливость дракона, его свирепость и необычная живучесть в точности соответствуют внешним характеристикам, свойствам и особенностям нашего субъекта. На особый тип кристаллизации этого последнего ясно указывает чешуйчатая (écailleux) кожа дракона. Похожи они и по цвету: наша материя такая же чёрная в красную или жёлтую крапинку. Перепончатые крылья дракона выражают летучесть минерала. А так как дракон изрыгает на врага огонь и дым и у него змеиный хвост, поэты определили ему в родители Тифаона (Typhaon) и Эхидну (Echidna). Греческое Τυφαών — поэтический вариант от Τυφών или Τυφώς; (египетского Тифона, Typhon) — означает наполнить дымом (remplir de fumée), зажечь (allumer), воспламенить (embraser). 'Εχιδνα не что иное, как гадюка (vipère). Отсюда можно заключить, что дракон унаследовал от Тифаона его горячую, огненную, серную природу, а от матери — холодное и влажное тело змеиной формы.
Философы всегда скрывали название своей материи за разного рода иносказаниями, зато они много рассуждали о её внешнем виде, свойствах и иногда даже о её приготовлении. Они в один голос утверждают, что алхимику нельзя что-либо открыть или произнести, минуя этот субъект, так как лишь он один во всей природе способен дать ему необходимые элементы. В отличие от других минералов и металлов, эта материя сохраняет в себе начала, без которых Великое Делание невозможно. В выразительном облике чудовища этот изначальный субъект предстаёт перед нами хранителем и единственным распределителем плодов герметического труда. Бессменным часовым бдит дракон над ними, и наш Адепт с полным правом заявляет, что там, где нет этого одинокого стража, философские вещества можно не искать — там их попросту нет. По поводу первичного вещества (premier corps), частицы изначального хаоса (chaos originel) и обычной ртути Философов (mercure commun des philosophes) Гебер пишет: «Слава Всевышнему (Très-Haut), создавшему нашу ртуть и наделившему её такими свойствами, что ничто перед ней не устоит. Без неё весь труд алхимика пошёл бы насмарку».
«Но где, — спрашивает другой Адепт [368] , — эта золотоносная ртуть (mercure aurifique), которая, распадаясь на Соль и Серу, становится влажным корнем металлов и их одухотворённым семенем (semence animée)? Она заключена в темницу с такими прочными запорами, что само естество не в силах вызволить её оттуда без помощи изощрённых приёмов, выработанных нашим искусством».
Кессон 5. Шея лебедя, величественно плывущего по озерной глади, пронзена стрелой. Надпись на умело выполненном барельефе выражает предсмертную жалобу лебедя:
368
La Lumière sortant par soy-mesme des Ténèbres. — Свет, самоисходящий из Тьмы. — Ch. II, chant V, p. 16. — Op. cit.
PROPRIIS.PEREO.PENNIS.
Смерть мне принесли мои собственные перья
Птица сама в себе содержит одну из частей оружия, которое её убьёт. Точный полёт стрелы обеспечивает её оперение, стало быть, гибель лебедю несут его же перья. Прекрасный лебедь, чьи крылья олицетворяют летучесть, а снежная белизна — чистоту, обладает двумя основными свойствами исходной Ртути (mercure initial) или нашей растворяющей воды (notre eau dissolvant). Мы знаем, что верх над ней берёт Сера, образовавшаяся из её собственной субстанции (то есть её собственное порождение), а её гибель приводит в данном случае к получению частью твёрдого, частью летучего философского меркурия (mercure philosophique), который затем созревает до высшей стадии совершенства — до эликсира. Все герметические авторы учат, что надо убить живого, если хочешь воскресить мёртвого; поэтому сведущий алхимик без колебаний принесёт в жертву птицу ГермесаXXXIV (oiseau d'Hermès), преображая её сугубо ртутные свойства в серные, так как всякому превращению обязательно предшествует разложение.
Василий Валентин говорит, что «двойного огненного человека нужно накормить белым лебедем (cygne blanc)» и добавляет: «Жареный лебедь — блюдо для царского стола». Никто из Философов, насколько мы знаем, не раскрывал этой тайны, нас и самих одолевали сомнения, стоит ли нам комментировать столь серьёзные вещи. Однако, вспомнив, сколь долго мы в своё время топтались перед этой дверью, мы решили милосердия ради помочь достигшему данной стадии алхимику переступить этот порог. Поэтому мы протянем ему руку и поведаем в пределах дозволенного о том, чего из осторожности не касались самые великие Мастера.
Под двойным огненным человеком (homme double igné) Василий Валентин подразумевает второе начало, результат взаимодействия двух реагентов горячего огненного состава (deux agents de complexion chaude et ardente), имеющих, следовательно, естество разновидностей металлической серы (des soufres métalliques). Отсюда вытекает, что под простым названием Сера Адепты на определённом этапе работы понимают два различных, но схожих по свойствам, взаимосвязанных тела (deux corps), которые условно принимаются за одно. А раз так, то спрашивается, какие две субстанции могут послужить источником этих производных? Ответа на такой вопрос никто не давал. Тем не менее, если вспомнить, что металлы эмблематически выражаются мужскими и женскими мифологическими божествами и что используются металлы в соответствии с их сульфурными свойствами, устанавливающимися экспериментально, то символика и мифы в состоянии будут внести в эту запутанную проблему некоторую ясность.