Философский камень (Книга - 1)
Шрифт:
Тимофей дал себе слово не разговаривать со Своренем до тех пор, пока тот сам, без напоминаний, не вернет ему письмо Людмилы. Гордость и самолюбие не позволяли поступить иначе.
В "молчанке" прошел весь этот день. И следующий. Сворень обращался к Тимофею как ни в чем не бывало, но тот лишь каменно стискивал челюсти.
На третий день Сворень спросил в упор:
– Тимка, я думал - побалуешься и хватит, а ты всерьез. Из-за чего ты на меня надулся? Из-за письма занозы твоей? Ну, пошутил, виноват, признаю, - и протянул руку. - Давай мириться!
Тимофей стоял, держа
Напомнить ему об этом? Значит, заговорить, изменить своему слову.
Молча отойти прочь? Сейчас, когда Сворень предлагает повинную? Нет, это было бы и совсем неверно. Это разрушило бы их дружбу уже навсегда.
– Письмо, - сказал Тимофей сухо, по-прежнему не глядя на Свореня и не принимая протянутой руки. - Отдай!
– Письмо? Какое? - Сворень испуганно отшатнулся. - Тимка, да ты что! Нет его у меня.
– Письмо Людмилы.
– Ну, слушай... Припомни. Еще тогда же, в трамвае, поднялись на площадку - и отдал. Ты что, забыл?
Тимофей отрицательно покачал головой. Нет, он не забыл. Про письмо Людмилы он не мог забыть. Сворень глядел на него ясными глазами.
– Письмо в кармане твоих брюк, в правом кармане. Посмотри, - сказал Тимофей. Ноздри у него нервно вздрагивали.
– Правда? - воскликнул Сворень. И коротким рывком вывернул оба кармана. На пол упали складной ножик, скомканный носовой платок, несколько медных монет и огрызок химического карандаша. - Ну, вот! Конечно... нет ничего. И не было... Да ты у себя погляди. Тимка! Ну, я же тебе честно говорю: в трамвае отдал.
И против совести, против воли Тимофей тоже вывернул свои карманы, зная хорошо, что в них нет и не могло быть письма Людмилы.
Сворень недоуменно пожимал плечами, говорил, что ничего не понимает, что готов съесть себя за нелепую шутку с письмом, что если теперь и пропало оно, так только по вине самого Тимофея и что, право, это не такие драгоценности - потерянный листок бумаги и сама девчонка, чтобы из-за них продолжать свою ссору.
Он был так искренен, так раздосадован случившимся, что Тимофей в конце концов уступчиво сказал:
– Ну, ладно!
Другого, лучшего выхода он не видел.
Но вряд ли Тимофей пошел бы тогда на мировую, если бы знал всю правду.
2
А дело обстояло так.
Еще в первый день их размолвки, перечитав письмо Людмилы и убедив себя, что "тени под луной" были не просто тени, что ночь на лугу свое дело сделала, Сворень задумал посоветоваться с Анталовым. Пусть вызовет начальник школы Тимофея к себе и втолкует ему то, что сам он, Сворень, втолковать не сумел. Ведь жаль парня!
И Сворень, немножко злорадствуя и тут же борясь с этим злорадством, нарисовал мысленно такую драматическую картину. Ответит Тимофей своей "занозе". Потом она ему снова напишет. Он - ей, она - ему. Так и пойдет и пойдет. А чем потом все это кончится? Конечно, его, Свореня, Тимофей не будет слушать, хоть в лепешку разбейся. А вот начальника школы ему послушать придется. Анталов - бывший командир полка, в котором они с Тимофеем служили. И не
По-служебному коротко Сворень отрапортовал Анталову всю историю Тимофея и Людмилы вплоть до последней их встречи в Худоеланской.
Он не хотел клепать лишнего на Тимофея. Но, рассказывая, он вдруг почувствовал, как все в его рапорте звучит мелко и несущественно. Все, что он говорит, отдает бабьей сплетней. И хотя Анталов пока слушает внимательно, хмурится все больше и больше. Вставляет вполголоса какие-то отдельные словечки, а в этих словечках - явное недовольство.
И Сворень постепенно стал вводить в свой рассказ такие скользкие подробности, которые хотя и сгущали краски, но, по его мнению, хорошо "проясняли" суть дела. Говорил, не желая причинить заведомый вред Тимофею или бросить тень на Васенина. Просто он бессознательно понимал: если в "ту сторону", на ту чашу весов ничего не прибавить - его, Свореневой, чаше ни за что не подняться. Стукнет Анталов кулаком по столу, крикнет: "О-отставить! Какого черта вы тут мне докладываете!" И он, Сворень, погорит в глазах начальства, и задача по спасению Тимофея от грозящей ему беды останется невыполненной.
Анталов холодно выжидал: ну, что еще?
И Сворень полошил на стол письмо Людмилы, невнятно добавив, что "тени, вы сами, товарищ начальник школы, понимаете, какие это тени". Анталов молча прочитал письмо. Посидел, размышляя.
– И ты точно знаешь, что "это" было?
– Точно, товарищ начальник школы! Иначе и не стал бы вам докладывать. Жаль парня, друга, вы же сами знаете его - герой! А любовь с такой...
– Погоди, - перебил Анталов, - ты сейчас утверждал, что Бурмакин по доброй воле отряд беляков на тракт выводил. Я этого что-то не помню. Васенин мне тогда будто бы не рассказывал.
– Не знаю, товарищ начальник школы. А комиссару Бурмакин при мне докладывал. Только это в вину ему вы не ставьте. Тогда, товарищ начальник школы, Бурмакину было четырнадцать лет, он вовсе...
– И записями этого самого капитана Рещикова до сих пор увлекается? Анталов снова не дал договорить Свореню.
– Увлекается. Так этой тетрадкой и наш комиссар тоже увлекался, Сворень и сам не знал, почему имя Васенина все время попадало ему на язык. Словно щитом, хотелось прикрыться им. - Товарищ начальник школы, припугнуть бы хорошенько Бурмакина! Чтобы оставил он все это дело. И не писал бы больше туда. Эта Людмила Рещикова - ну, чистый же классовый враг! А он еще и от Васенина поддержку получить хочет... Зачем же еще комиссара Васенина...
Анталов встал, ладонью прикрыл письмо Людмилы. Посмотрел поверх головы Свореня.
– Вы свободны, товарищ курсант. Но - о разговоре нашем ни слова. Вы поняли: ни слова! Никому. Бурмакину тем более. Поняли?
– Так точно, товарищ начальник школы! О нашем разговоре ни слова. Бурмакину - тоже ни слова.
– Ступайте!
– А письмо? - И Сворень невольно протянул руку. - Товарищ начальник школы, письмо я... взял у Бурмакина.
Анталов лишь слегка приподнял ладонь над листком бумаги и тут же снова опустил. Сказал непреклонно: