Философский камень. Книга 2
Шрифт:
Каждая неделя, проведенная в больнице, по крупицам прибавляла ему и здоровья вообще, и способности осмысленно воспринимать то, что говорилось возле его постели. Он понял: все хотят, чтобы память побыстрее и полностью вернулась к нему. Но для чего, помимо естественной человеческой заботы, это им нужно, сообразить не мог.
Приезжал Танутров, долго пытался получить внятный ответ на один для него самый важный вопрос: почему Бурмакин упорно называет его Куцеволовым?
Куцеволов смутно догадывался: перед ним следователь.
По мере того как возвращались к нему жизненные силы, возвращался и животный страх. Единственно верным средством самозащиты он избрал молчание.
Позже, когда сознание у него просветлилось и стало очевидным, что приезжают, к нему доброжелатели, а Валюша по-прежнему души в нем не чает, Куцеволов снял со своих уст печать молчания. Заговорил с той ограниченной свободой, с какой позволял ему туго ворочающийся язык. И необходимость быть предельно осторожным.
Валентина Георгиевна с тревогой спрашивала:
— Гринчик, ну вспомни, вспомни хоть что-нибудь, что в тот день произошло? Как все это случилось? Как ты попал под поезд?
— Под поезд, Валюта? — удивленно спрашивал Куцеволов. — Разве? Не помню ничего.
— Тебя толкнул Бурмакин?
— Какой Бурмакин? Не знаю… Не помню.
— Так было надежнее. Риск должен быть исключен.
Тянуть и тянуть. Это пока наиболее верное.
Лечащий врач на него даже немного сердился:
— Григорий Васильевич! Да вы заставляйте и сами себя быть подвижнее, энергичнее! Объективные данные для этого, право же, есть. Сейчас ваше здоровье в вашей же власти.
Куцеволов смотрел на него ученически, с готовностью соглашался и продолжал свою осторожную тактику.
Большую тревогу вселило дошедшее до него через третьих лиц известие о том, что «убийца» Бурмакин выпущен на свободу под поручительство какого-то крупного комиссара и чуть ли даже не по решительному настоянию самого командарма Блюхера. Разговаривали в коридоре всеведущие нянечки, но расспрашивать их Куцеволов не посмел. Кто его знает, как потом эти же самые нянечки передадут врачам или Валюше его слова. Надо все слушать, мотать на ус и никакой активности не проявлять. Пока это самое лучшее.
А сам, путаясь в мыслях, думал: если у Бурмакина имеются очень сильные покровители, не начнется ли под их давлением доскональнейшая проверка его, Петунина-Куцеволова, личности? Сейчас, судя по настроению Танутрова и Валюши, это как будто бы не грозит. Ну, а вдруг проверка начнется? Все ли бумаги у него в идеальном порядке? Не сыщутся ли какие-нибудь совершенно непредвиденные свидетели?
Он напрягал память и не мог вспомнить. Кажется, где-то какое-то звено в бумажной цепи различных документов обрывалось. При первом поступлении на работу в Москве
А при микроскопической проверке? Тогда как?…
Евдокия Ивановна его навещала один раз в две недели, не больше. Так потребовала от врачей Валентина Георгиевна. Незачем этой тупой бабе своими слезами и причитаниями выматывать душу у больного. Закрыть бы и вовсе перед ней двери, но законная все-таки жена. Не успел оформить развод. Теперь об этом, пожалуй, больше Валентины Георгиевны жалел сам Куцеволов. Здесь тоже таилась опасность. Ревнивая женщина, тем более предчувствующая свою «отставку», способна черт-те знает на что!
14
В одно из посещений Евдокии Ивановны, приняв с тихой благодарностью какую-то вкусную домашнюю снедь, Куцеволов попросил ее принести все, какие дома хранились, его документы. Он об этом сказал как бы мимоходом, совершенно небрежно, по обыкновению затягивая речь, но Евдокия Ивановна почему-то забеспокоилась.
— Это в той папке, Гришенька, что в комоде в правом ящике? — спросила она.
— Да, конечно.
— Ты знаешь, а их на прошлой неделе чего-то приходил, переписывал следователь.
Куцеволов почувствовал, как горячая струйка, пота поползла у него по спине, а голову стиснула тупая боль. Он испугался: не хватил бы удар. Врачи предупреждали: избегать волнений.
— Дунюша, дай воды, капелек вон из того пузырька накапай, — попросил он. И прилег на постель. — Нет, нет, никого не зови. Не надо. Пройдет.
Евдокия Ивановна сидела, скорбно кусая кончик носового платка. Корила себя: надо же было такое сказать! Думает, поди, Гришенька, не потерялся бы какой документ.
— Зачем ты… позволила, Дунюша? Мало ли кто… посторонний… — наконец с усилием выговорил Куцеволов.
— Так он же удостоверение мне свое предъявил… Куда же я денусь? Да ничего не пропало, ты не тревожься, Гришенька. Сидела я, пока он записывал, глаз с него не спускала.
— Следователь мне… ничего не рассказывал…
— Другой был. А фамилию как-то я и не запомнила. Не простая фамилия. То ли Вертуга, Вертига, то ли Румяга… Но из этой самой, военной прокуратуры. Удостоверение раза три я прочитала.
Куцеволов закрыл глаза… Сделал вид, что засыпает…
Евдокия Ивановна посидела еще немного, поправила легонько уголок подушки, ушла.
А Куцеволов сквозь давящую боль в голове соображал: почему приходил другой следователь и, с какой целью делал выписки из его документов? «Вертуга, Вертига…» Ну, допустим, это мог быть человек и по поручению Танутрова. Другое дело: зачем? Ведь обвиняемый все же Бурмакин.
Так, не решив этой загадки, он и уснул.
Две недели до следующего посещения Евдокии Ивановны ему показались длиннее года. Но папку из ее рук он взял с полным равнодушием. Спросил удивленно: