Философский камень. Книга 2
Шрифт:
— У меня в Москве есть много товарищей. Поищу, думаю, выручат. — Тимофею было неловко. Зачем он солгал? И радостно. Совсем незнакомые люди, а с готовностью предлагают свое гостеприимство.
— Вот когда найдешь, тогда и разговор будет новый. Где они, твои товарищи? А у нас хоть и тесновато, — Мария Васильевна оглянулась, стала тут же планировать, — да что же, сообразим чего-нибудь. Сорванцов своих к окошку подвинем, тебя устроим в самый уголок. Проживем.
И не дала, никак не позволила взять с собой шинель. Добилась твердого обещания, что ночевать он будет только у них,
17
Тимофей остановился. Над ним высоким столбом толклись комары, но не кусали — признак устанавливающейся ведренной погоды. Здесь, за городом, на опушке березового леса, перемешанного с ельником и рябиной, дышалось особенно легко, напоминало Тимофею его родной Кирей.
Обгоняя его, протопал неуверенными, тяжелыми шагами мужчина в распахнутой косоворотке. Кепкой, скрученной в дудочку и зажатой в руке, он похлопывал себя по груди, не то нагоняя прохладу, не то просто от удовольствия.
— Денечек, да? — спросил хвастливо, будто он подарил Тимофею хорошую погоду, — Как, товарищ военный?
— Отличный день, — согласился Тимофей, все еще не трогаясь с места.
— А папа римский кулаками сучит, крестовый поход против нас все шибче подогревает. В Мемеле фашисты подняли бунт против власти. К большой войне, говорят, что ли? Когда вы дадите по рукам фашистам да крестоносцам, этим всяким? Читал сегодня газеты?
— Нет, не читал, — сказал Тимофей.
— Надо читать. — Мужчина сделал рукой круг в воздухе. — Долго ли злой силе такую вот тишину, благодать в мире порушить? Смотри, на вас, на нашу армию, ведь вся надежда! А мы, у станков заводских, надо будет — не подкачаем.
Он был немного навеселе. Тимофей проводил его сочувствующим взглядом — пришлась по душе доверительность, с какой тот обратился к нему.
И все-таки слова рабочего чем-то задевали. Может быть, тем, что он, Тимофей Бурмакин, не только газет не читал сегодня, но он, по сути дела, и не военный, в обиходном смысле этого слова, потому что с воротника у него петлицы спороты; и пока еще не рабочий от станка, как этот нечаянный его собеседник, а так — просто лишь гражданин. Вдобавок подследственный…
Но он тут же подавил эту мысль. Станет он и рабочим и петлицы на воротничок себе снова нашьет. День сегодня погожий, вот что главное. Комары толкутся в небе долго будут дни хорошие. Люди попадаются тоже только хорошие. И дорожка, та же самая, только нынче, не тоскливая и слякотная, ведущая в неизвестность, а знакомая, радостная.
Людмилу он увидел еще издали, как только тропинка вывела из лесу к стоящим в ряд маленьким домикам, словно бы взявшимся за руки и готовым выбежать через зеленую поляну к нему навстречу.
Немного приседая, Людмила красила штакетную оградку. Водила плавно кистью, и, когда вскидывала ее вверх, рука обнажалась почти, до плеча. Солнце посылало свои лучи через оградку. Уже невысокое, очень яркое, оно, должно быть, мешало ей, било в глаза сквозь просветы между планками. Людмила поеживалась, то и дело досадливо крутила головой, отмахивала со лба надоедливо сползавшие волосы.
Вот через эту зеленую полянку перейти…
— Люда! —
А девушка, по удивительному совпадению, вдруг опустила руку с кистью, выпрямилась во весь рост и, немного потягиваясь, разминаясь, повернулась лицом к нему. Повернулась, замерла на мгновение, и кисть выпала у нее из руки. Сделала шаг, другой, видимо, никак не доверяя глазам своим, и опрометью бросилась навстречу Тимофею.
— Тима! Пришел?
Людмила повисла у него на шее, принялась безудержно целовать.
Они забыли, что стоят на тропинке, по которой то и дело проходят люди к железнодорожной платформе и кое-кто легонько посмеивается. Кроме торжественно застывшего леса, немо протянутых к ним узорчато-разрезных рябиновых листьев, настороженных еловых лапок и никлых тонких ветвей березы, в этом мире, сейчас таком светлом и теплом, для них не существовало ничего.
Потом они взялись за руки и, медленно переступая, будто жалея топтать ногами мелконькие полевые цветы, побрели вдоль опушки.
— Люда, тебе хорошо? — спрашивал Тимофей. Но об этом можно было и не спрашивать, об этом говорили ее лучащиеся радостью угольно-черные глаза. Удивительно красивой и желанной была она.
— А тебе, Тима? — спрашивала, в свою очередь, Людмила.
И Тимофей только крепче стискивал в своей ладони ее пальцы, тонкие, но жестковатые от тяжелой работы.
Они брели, не зная куда. Но так вот, рядом, готовы были обойти хотя бы и весь шар земной. И не имело значения, будет ли все так же ласково светить предзакатное солнце или захватит в пути холодная, непроглядная ночь, — только бы вместе, и только бы двигаться, открывая для себя все новые и новые дали. Так они вышли к железнодорожному переезду с высоко задранными в небо полосатыми шлагбаумами. Поляна и опушка леса здесь пересекались замощенной булыжником дорогой, которая круто всползала на переезд.
По ту сторону насыпи виднелись домики другого дачного поселка. Блестящие рельсы убегали и вправо и влево совершенно одинаково, как бы навязывая извечное раздумье всех перепутий: куда повернуть?
Тимофей глянул влево. Там, далеко, была Москва, одарившая его многими знаниями, многими своими щедротами великого города. Но ближе — остановочная платформа, та самая, когда осенней ночью…
А вправо? Родные края. И горькие, суровые, но больше все-таки счастливые годы его жизни; там был и самый близкий друг его, комиссар Васенин, Мешковы, и все это в такой фантастической дали, что лишь представить ее — кружится голова.
Какая сторона этого гладкого рельсового пути, словно живой ручей, переливающийся на солнце, ему дороже?
Людмила без слов поняла его. Тронула за руку, и они пошли дальше. Ни вправо, ни влево, а прямо, вперед, по неровной, вымощенной булыжником дороге, через переезд.
Дорога уводила в открытые поля, в вечернюю тишину, и там можно было идти, легко ступая по мягкой травянистой обочине, где истомно циркали неутомимые кузнечики.
В небе затеплились первые звезды.
— Ты помнишь, Люда, нашу ночь на Одарге? — спрашивал Тимофей;