Философский камень
Шрифт:
Женщина угловато дернула плечами, разводя в стороны руки. Муфта упала на пол. А в ладони у женщины блеснул маленький револьвер.
— Ну, когда так — вот и тебе, красная сволочь!
Тимофей метнулся на помощь комиссару. Но Васенин успел все сделать сам. Даже не моргнув глазом, каким-то удивительно ловким, привычным движением быстро сдавил женщине запястье, и револьвер мягко вывалился у нее из ладони на зеленое сукно, которым был покрыт стол. Подбежали красноармейцы. Васенин коротко отдал приказание, и женщину увели. Тимофей досадовал на себя, что оказался не очень проворным.
Потом они вот так же шли вместе по набережной, и Тимофей
— Ее в чека расстреляют?
— Тебе что, жаль?
— Да нет, просто так. Чего же ее жалеть, товарищ комиссар!
— А то, что жил на родной земле ненавистник этой земли. Не вышел из нее человек. А мог бы выйти. Из каждого должен получиться человек.
— Она же не в шутку убить вас хотела! Расстрелять ее — и все тут.
— Ну, знаешь, Тима, если бы подсчитать, кому в разное время хотелось меня убить, да всех и расстрелять, так в полку нашем, пожалуй, и патронов бы не хватило. А я вот все еще живой.
Тимофей посмотрел на него с упреком. Разыгрывает, что ли? Нет, Васенин говорил серьезно. Шел, замедлив шаг, поглядывая на тихо струящиеся звезды.
— Да вы же сами, товарищ комиссар, помню, объясняли: на войне враг весь одинаковый, уничтожать врагов надо подряд, думать там некогда.
— Э-э! Одно дело, Тима, собирательное понятие «враг», другое дело отдельная личность. Одно дело — армия движется против армии, идет сражение, схватка. Другое дело — когда в ярости, что ее денежки плакали, старуха из муфточки «бульдога» вытаскивает. Врага, который идет на тебя фронтом, действительно не раздумывая надо уничтожать подряд, а вот когда перед тобой стоит один, отдельный человек, полезно все же разобраться: насколько он опасный враг и нельзя ли из него нормального человека сделать. Видишь ли, возникают в истории человечества такие полосы, когда жестокость к врагу неизбежна и необходима. Врага не можешь прощать. И не должен прощать. Ради всего человечества. Понимаешь, — врага! Тут нельзя ошибиться. За ошибку приходится платить дорогой ценой… Но это вообще. А сейчас тебе и мне надо отыскать Куцеволова. Найдем его, сукина сына, непременно найдем. И накажем! А с этой старухой, что ж, чека как нужно поступит…
Тимофей долго раздумывал тогда над словами комиссара: понял их или не понял? А так, как понял, не мог согласиться с ними. По его-то собственным рассуждениям выходило: такого врага, как эта пожилая женщина, и капельки одной жалеть нельзя, даже если ее расстреляют. И это был первый случай, когда он решительно не согласился с Васениным. Неправильно! Неправильно говорил комиссар!
В другой раз было так.
Они возвращались из кинематографа. Тимофей впервые видел живые картины. Показывали драму из жизни благородной помещичьей семьи, разоренной ловкачом управляющим, — открывался мир, совершенно неведомый Тимофею. Картину сопровождало музыкальное трио: пианино, виолончель и скрипка. Тимофей до этого знавал только гармонь да балалайку. Все казалось ему волшебством. В сознании отпечатались горящие бессильным гневом глаза старого помещика, когда подлец управляющий швырнул ему в лицо пачку векселей, потерявших всякую цену. И еще горькие, мужские рыдания виолончели.
Он не думал тогда, что и помещик и управляющий оба «буржуи», что все богатства, кому бы из них ни достались, все равно были нажиты за счет подвластной им крестьянской голытьбы, безликой толпой мелькавшей на экране; он думал только: вот столкнулись хороший человек и негодяй. И негодяй оказался победителем. Нет, нет, он, Тимофей, так бы просто
Тимофей шел и был полон именно этими мыслями. Наглое торжество несправедливости его потрясало. А Васенин ворчал:
— Ну, Тима, и угостил же я тебя зрелищем! Для первого раза, конечно, даже такое посмотреть любопытно. Но вообще-то картина — дрянь.
— Почему «дрянь», товарищ комиссар?
— А что, тебе понравилось? Хм!.. Впрочем, естественно. Понимаю. Целый мир, новый, невиданный, тебе открылся. И стало жаль помещика, и не хотелось, чтобы крестьяне поджигали его имение…
— Да за что же поджигать! Ему и так…
— А-а!.. Оказывается, я верно понял, что увлекло тебя в картине. Ну да ладно, сейчас я с тобой спорить не стану. Придем домой, Володю на тебя натравлю. Он тебе разъяснит, что к чему.
И Тимофей вновь поразился, почему комиссар пожалел женщину, поднявшую на него руку, а обманутому, несчастному старику не посочувствовал, даже готов был сам поджечь его усадьбу. Почему? Непонятно…
Он шел, притихнув, обдумывая, как это могло случиться, что в мыслях своих он снова разошелся с комиссаром. А спорить все же надо. Не поспорить он не мог. Вот только бы добраться до тепла.
Но продолжить разговор ему не удалось. Едва они переступили порог комнаты, Сворень, взволнованный, отрапортовал Васенину:
— Товарищ комиссар, тут вас человек один дожидается. Пустил я, виноват. Разрешил ему остаться до вашего прихода. Такая у него печальная история. Давай, папаша, докладывай.
Со стула поднялся пожилой рабочий, одетый в черную залощенную стеганку и такие же штаны. Носки подшитых валенок круто загибались вверх. В руках он мял истертую шапку-треушку, и крупные пальцы, распухшие в суставах, казались изломанными. Лицо пропитано мелкой угольной пылью, особенно сильно въевшейся в глубокие морщины на лбу.
— Товарищ дорогой, почитай весь Иркутск обходил я, — заговорил он, печально поглядывая на Васенина из-под кустистых бровей, — вот и к тебе путь привел. Подсказали. Извиняй, если опять не по праву и зря потревожил. Петуния я, Василий Егорыч.
Васенин протянул Петунину руку, силой усадил на стул поближе к печке.
— Отлично, давайте знакомиться. Комиссар Васенин. Случалось раньше, Алексеем Платоновичем называли. Слушаю вас, Василий Егорович.
Петунин мял шапку, глядел на Васенина страдальчески.
— Ясно, товарищ дорогой, спервоначала кинулся я по своему начальству… Нет, говорят, ничего мы тебе не поможем, у военной власти ищи, спрашивай… Так вот я от одного начальника военного к другому до тебя и дошел. Извиняй…
— Какие могут быть извинения! Что приключилось с вами, Василий Егорович? Какая беда?
— Сын у меня, Гришка, путевым обходчиком служит. Ну а я кочегаром здесь, при городской бане. Вот… И такая беда меня потрясла. — Он помолчал, узловатыми пальцами теребя слипшиеся косицы шерсти на шапке. — Вызвали меня на позапрошлой неделе еще, выходит, в железнодорожную контору. Вот… И такое известие: Ксюша убита… Ну, выходит, Ксения, сноха моя. Беляками проклятыми, когда тут катились они, убита… Ну, вот, замороженную в сарайчике на перегоне Ксюшу до меня, до приезду моего, выходит, и держали. Чтобы мог я по обряду, как положено, схоронить ее. Вдвоем с моей женой, выходит, и съездили. Ну, кровь обмыть с тела… И все, что надо… Жена лучше мово это знает…