Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
На нерасчленимости акции и реакции особенно подчеркнуто настаивал в своих “Очерках” (1841, 1844) Ралф Уолдо Эмерсон [2] . Любое явление в природе имеет, по Эмерсону, полярное дополнение. Людские действия не составляют исключения из этого универсального правила, они уже содержат в себе противодействия. Преступник боится разоблачения, у обидчика просыпается сочувствие к тому, кого он унизил. Нравственность космична по своему происхождению. Историей управляет закон воздаяния-компенсации, отвечающий вселенскому порядку. Со временем приходится расплачиваться за все, что совершается.
2
См.:Эстетика американского романтизма. М., 1977.
Как бы ни была соблазнительна эта концепция, вселяющая надежду на неистребимость справедливости (к идеям Эмерсона, между прочим, восходит замысел блоковского “Возмездия”), как бы и впрямь ни переплетались в общественной жизни акция и реакция, здравый рассудок все же не смешивает то и другое. Ясно, что между нападающей и защищающейся сторонами есть различие, так же как, например, между капиталистами, которые гонятся за прибылью, и профсоюзами, борющимися за участие в ее распределении. Но то, что очевидно для интуиции и фактически как будто легко поддается разграничению, оказывается трудноразрешимой загадкой для теоретического ума, пытающегося проникнуть в ту глубь, которая скрывается за феноменальной поверхностью. В изобилующей ценным материалом книге, посвященной смысловым превращениям слова “reactio” (оно родилось весьма поздно — в схоластике), Жан Старобински вовсе отказался от выявления сущностной приложимости этого понятия, ограничившись
3
Starobinski J.Action et R'eaction. Vie et aventures d’un couple.Paris, 1999.
В первом приближении к проблеме можно сказать, что акциональность в людском мире, несмотря на всю свою относительность, преобладает там, где действие на входе в высокой степени противостоит контексту, отрицает его значимость в предельном объеме, а на выходе рассчитано на то, чтобы вызвать как можно больше следствий, сформировать собственную конфигурацию вещей. Реакция же на такую акциональностьpar excellence– это отрицание отрицания по истоку и монотеличность по искомому завершению. Реакция стремится не столько к созданию контекста, где были бы возможны разные продолжения действия, дальнейшие инновации, сколько к тому, чтобы собой исчерпать контекст, дать окончательный результат. Яркие примеры более или менее самодовлеющих акций в быту — скандалы, в большой истории — революции. Hybrisвлечет за собой наказание (осуществляемое карательными органами, прессой или по меньшей мере дружеским кругом), политические перевороты наталкиваются на сопротивление, которое иногда (скажем, в Германии 1848 года) оказывается сильнее их. Но не стоит обольщаться в манере, свойственной Эмерсону. Бывает, что скандалы (вроде тех, что разыгрались вокруг сочинений Генри Миллера и Владимира Набокова) приносят славу лицам, ломающим табу. Революции отменяются не только в контрреволюциях, но и в стараниях превзойти самих себя, в овнутривании насилия и террора, как показывает, например, сталинизм. В природе реакции — быть непоследовательной акцией, такой, у которой есть и имманентная ей энергия, и заимствованная у стимула (посредством операцииnegatio negationis). История — не Страшный суд, а пародия на него. Оценки истории — самооценки, приговоры, подлежащие обжалованию и пересмотру, колебания в решении, проистекающие из ее неспособности (пока она не истекла) взглянуть на себя со стороны.
В качестве инструмента историко-социологического анализа понятие реакции неизменно использовалось для обозначения таких идеологий, в которых виделся призыв к возвращению в святое прошлое, к повороту катастрофических событий вспять. Как продемонстрировал Старобински, о политической реакции впервые заговорили в годы Великой французской революции. Бенжамен Констан подвел под это словоупотребление теоретический фундамент [4] : реакционно-ностальгическое мышление, надеющееся воспроизвести то, что было потеряно по ходу времени, который непреодолим в своей поступательности. Если предпринять теперь прыжок в середину XX века, будет нетрудно убедиться в том, что в сфере идей об идеях после выступления Констана произошло не слишком много преобразований. Чтобы схватить как целое мировоззренческое брожение в Веймарской республике, Армин Молер изобрел термин “консервативная революция” [5] , широко вошедший затем в исследовательский обиход [6] . Молер отвел от своих героев (в число которых попали разнохарактерные авторы: от Стефана Георге до Карла Шмитта) подозрение в реакционности, коль скоро они пропагандировали радикальное переустройство сложившейся социально-политической ситуации. Но, по существу дела, этот ученик Карла Ясперса имел в виду то же, о чем писал Констан: “консервативных революционеров” объединяла, по Молеру, жажда выломиться из линейного времени, отпрянуть из настоящего в былое. Конечно же, эти интеллектуалы 1920-1930-х годов реагировали на поражение Германии в Первой мировой войне. Но Молер не рискнул заново концептуализовать “реакционность”, предпочел переименовать ее, не затронув, однако, ее содержания, канонизированного в философской публицистике. Так называемая “историческая семантика”, которой отдал щедрую дань Старобински, имеет тот роковой недостаток, что сосредоточивается на судьбах отдельных слов, упуская из внимания процесс эквивалентного замещения терминов, возникновение лексикона мнимо иного по отношению к традиционному.
4
Constant B.Des r'eactions politiques.1797.
5
Mohler A.Die konservative Revolution in Deutschland 1918–1932. Grundriss ihrer Weltanschauungen.Stuttgart, 1950.
6
См., например: Eckert H.-W.Konservative Revolution in Frankreich? Die Nonkonformisten der Jeune Droite und des Ordre Nouveau in der Krise der 30er Jahre.M"unchen, 2000.
Спору нет, реакция может быть реставрационной. Но все же и в этом своем изводе она не просто (пожалуй, даже вовсе не) ностальгична. Один из самых проницательных реакционеров, Жозеф де Местр [7] , уравнял революцию с чудом, усмотрел в ней Божий промысел, попустительствующий людской самодеятельности, дабы обнаружилась несостоятельность таковой. Возрождение институций, сокрушенных революцией, приводит общество снова в извечный естественно-божественный порядок. Довод де Местра в пользу реставрации менее всего подразумевает превозмогание линейного времени. Философу хотелось бы восстановить всегдашнюю континуальность времени, расстроенную сверхъестественным эксцессом. Так славянофилов первого призыва неудержимо тянуло в русскую старину, которая виделась им, однако, в эгалитарно-будущностном освещении — как бессословное общество, что побудило Анджея Валицкого назвать это умственное течение “консервативно-утопическим” [8] .
7
Maistre J. de.Consid'eration sur la France.1796.
8
Walicki A.The Slavophile Controversy. History of a Conservative Utopia in Nineteenth-Century Russian Thought.Oxford, 1975 [1964].
Но более того: реакция в ее многоликих вариантах, известных истории, не сводима лишь к реставрационной. Отзываясь на революционные настроения, не ослабевавшие в России после Александровских реформ, Константин Леонтьев требовал “затормозить хоть немного […] историю” и одновременно выступал против идеализации допетровской старины (“Славянофильство теории и славянофильство жизни”, 1891). В прославленной работе “Византизм и славянство” (1876) он постулировал неизбежность упадка, который ожидает любое цивилизационно-государственное образование. С этой точки зрения путь в благое прошлое заперт. Спасение от дегенерирования лишь в одном — в диктатуре “формы”, в приостановке движения, нисходящего к разрушительному финалу. Что реакция вынашивает не только реставрационные планы, подчеркнул — пусть и с субъективно преувеличенным нажимом — национал-большевик Николай Устрялов, по формулировке которого, “здоровая реакция всегда усваивает известные достижения революции” [9] .
9
Устрялов Н.Под знаком революции. Харбин, 1925; 1927.
Итак, реакции безразлично, в какое время она направлена. Главное для реагирующего сознания — истощить, “снять” обстоятельства, обусловившие его деятельность. Ответное действие воссоздает свой стимул (реакция ре-активна) с тем, чтобы погасить его. Случается (особенно часто в XX веке), что реакция поначалу пропитывается революционностью, от которой затем избавляется по мере укрепления своей мощи. Национал-социализм всегда был готов захватить власть принудительно, но после того, как она была завоевана парламентским путем, Гитлер объявил на Нюрнбергском партсъезде в 1934 году: “Национал-социалистическая революция […] завершена! В последующие тысячу лет в Германии не состоится более никакой революции”. Если реакция и “реакционна”, то не в том смысле,
“Реакция” или “антимодернизм”?
Есть эпохи, которые наиболее благоприятны для разлива реакционных убеждений. В социально-политической истории такие периоды наступают после революций (неважно, успешных или захлебнувшихся, бескомпромиссных или половинчатых). В развитии логосферы модой на реакционные проекты отмечены те моменты, когда большие культурные парадигмы (вроде романтизма и тому подобных) достигают насыщения, нуждаются для продолжения жизни в переосмыслении, исправлении породивших их инициатив. И есть страны, где реакция составляет устойчивую и богатую традицию и обнаруживает себя то и дело даже помимо двух только что названных исторических условий. Одно из таких геокультурных пространств — Россия. По меткому замечанию Леонтьева (“Византизм и славянство”), русские бунты с их “самозванчеством” имели сильную консервативную составляющую, были эхом “легитимной” власти. Нигде, кроме России, не бытовал в длительной актуальности (с 1860-х годов вплоть до символизма) такой литературный жанр, как “антинигилистический роман”, изображавший бесплодность и опасность революционных предприятий. Под этим углом зрения закономерно, что в русской философии в начале XX века произошел акт коллективного и надпартийного неприятия бунтующе-нигилистического этоса (сборник “Вехи”, 1909): регионально-традиционное и солидарно-групповое не обходятся друг без друга. Еще одна страна того же типа (но этим список подобных регионов не исчерпывается) — Северная Америка. Вряд ли случаен тот факт, что именно в России и США триумфальное признание получили рефлексология и бихевиоризм, одинаково редуцировавшие человеческое поведение к схеме стимул-ответ. Учтем: обе национальные социокультуры развертывались в процессе реагирования на те побуждения, которые шли из Западной Европы (Россия начиная с Петровских реформ). Но сколько ни проводи параллелей между этими странами, расхождения здесь не менее выразительны, чем сходства, уже потому хотя бы, что русским много раньше североамериканцев пришлось искать выход из ситуации, в которой они оказались после монгольского нашествия. Евразийское движение как реакция на большевизм вместе с тем было и осовремениванием воспоминания о русско-татарском симбиозе. Я не собираюсь заниматься сейчас историко- и геокультурной компаративистикой. Мне важно лишь поставить вопрос о том, каким образом можно раскрыть постоянные слагаемые реакции, варьирующейся от региона к региону и от одной эпохи к другой.
Перед тем как перейти к обсуждению приемов, с помощью которых решает эту проблему в недавней книге Антуан Компаньон [10] , следует оговориться: он взял материал, отчасти выходящий за границы, предполагаемые понятием реакции. С одной стороны, Компаньон зачисляет в “антимодернисты” таких заведомых реакционеров, как де Местр или Эдмунд Бёрк, с другой, в тот же ряд попадают Бодлер и Ролан Барт — авторы с атакующей ментальностью, которых нельзя заподозрить в охранительных симпатиях. Какой значительный интеллект не вырывается из современности, конформистски довольствуясь ею? Наряду с “консервативной революцией” “антимодернизм” — имя, вытесняющее “реакцию” из словаря культуры и затемняющее суть дела. Но если первый из двух новообразованных терминов сужает смысловой объем реакции (имея в виду ее явление только в частноопределенном месте-времени: в Германии между обеими мировыми войнами), то второй непомерно расширяет ее экстенсионал, так что разграниченность действия и противодействия исчезает начисто. Как бы то ни было, Компаньон уделяет большую долю внимания мыслителям реакционного толка, почему его метод анализа и представляет интерес для меня. “Антимодернизм” очерчивается Компаньоном в шести измерениях, куда относятся: контрреволюционность, протест против Просвещения, пессимизм, признание первогреховности человека, установка на возвышенное и риторика порицания (“1а vituperation”). Эти признаки, выявленные сугубо эмпирическим способом — посредством сопоставления цитат из разбираемых текстов, Компаньон рассматривает как неизменное достояние “антимодернизма”. Но как только покидаешь круг лиц, отобранных Компаньоном, его схема перестает работать. Де Местр был, конечно же, контрреволюционен. Однако один из тех, кто испытал его сильнейшее влияние, — Чаадаев — отозвался на поражение Декабрьского восстания, выдвинув для России план, можно сказать, сверхреволюционного — церковного — переустройства (впрочем, в уже наличной в Европе — католической — форме: вовсе небывалое не маячит перед реагирующим сознанием). Вразрез с методом Компаньона надо думать, что инвариантные составляющие реакции отыскиваются не на дискурсивной поверхности (или в явленности политико-административных мероприятий), но в скрытой от прямого наблюдения сфере возможностей, которыми располагает отрицание отрицания — “снятие” факторов, тревожащих ментальную и социальную рутину. Как, с какими нюансами эта потенциальность будет реализована, зависит от местных и исторических условий.
10
Compagnon A.Les antimodernes de Joseph de Maistre `a Roland Barthes. Paris, 2005.
Не претендуя на полноту списка, я коснусь в дальнейшем трех устойчивых качеств реакции: ее стремления натурализовать себя, ее внутренней противоречивости и, наконец, манипулятивных тактик, с помощью которых она пробивает себе дорогу.
Умный биос
Негативность, ставящая сама себя под сомнение, неизбежно умаляет значимость и значение свободного волеизъявления, противопоставляющего субъекта его среде. Реагируют — защищаясь, то есть из объектного состояния. При этом оно становится некоей абсолютной предпосылкой мировидения, так что истинам, которые проповедует реакционер, приписывается естественное происхождение. Понятно, почему русские рефлексологи и американские бихевиористы разрабатывали модель человеческой психики, питающейся внешними раздражителями, ссылаясь на данные, полученные из опытов над животными. Когда реакционностью проникаются политфилософия и общая социология, ordo artificielis(“символический порядок”) выдается заordo naturalis. Тот, кто пустил в оборот представление о диалектически “снятом” отрицании, кто понял движущую индивидом силу как желание распознать и предвосхитить желание Другого, как добывание “признания”, не мог не прийти от “Феноменологии духа” к увековечению государственно-учрежденческой действительности, непосредственно данной для созерцания и бытования таким образом направленному уму. Гегель — реакционер? Да, как и многие иные мыслители на исходе романтизма. От позднего Гегеля тянется прямое преемство к Арнольду Гелену, чье антропологическое учение было приветственно принято нацизмом. Социальные институции для Гелена — первично-стихийное (рационально не схватываемое) средство по обузданию произвола, учиняемого довлеющим себе субъектом (“Urmensch und Sp"atkultur”, 1956) [11] . Сходных примеров — великое множество. Бёрк критиковал “policed societies” за то, что они отрываются от природы, и заодно апологетизировал тело, более мудрое в своих проявлениях, нежели рассудок [12] . Константин Победоносцев, жертвовавший независимостью церкви в пользу государства, отвергал в “Болезнях нашего времени”, включенных в “Московский сборник” (1896), капиталистическое предпринимательство за порождение им “мнимых, фиктивных, искусственных величин и ценностей”. В поисках “наиболее устойчивого существования” Лев Тихомиров обосновывал незыблемость русского царизма тем, что выводил его из искони присущего человеку “обожествления предков”. Аргументация, отправляющаяся отordo naturalis, нередко (но далеко не обязательно) сопровождается, как, например, у того же Тихомирова, выпадами в адрес бюрократии, искусственно посредничающей между “верховным” правителем и народной массой. В случае крайней генерализации (специфически свойственной в России уже в XIX веке как революционерам, так и не менее, чем они, отчаянным консерваторам) реакционной выступает самое жизнь. “Не есть ли отсутствие реакции первый признак мертвого тела?” — спрашивал Михаил Катков в статье “Что значит слово реакция?” (1881).
11
Дата издания этой книги не должна вводить в заблуждение: ее автор никогда не отрекался от своих ранних сочинений.
12
Burke E.A Vindication of Natural Society: A View of the Miseries and Evils Arising to Mankind. Indianapolis: Liberty Fund, 1982 [1756].