Филумана
Шрифт:
– Поем ему. – А говоришь – слов не понимает – Не понимает. Но, наверно, все равно приятно. Тебе небось тоже было бы приятно послушать, как хвалят твоих пращуров – Ого! Так небесные боги – родственники нечисти? Меланья надула губы – Не говори так, это обидное слово. А родственники им все боги – и небесные, и подземные, и темного царства. Про людей, правда, тоже говорится, что боги нас породили. Через корову Земун. Только я не очень верю: от коровы телята родятся, а не люди. Ну что, насмотрелась на лесную красоту? Пошли назад.
Я шла, а Меланья
И этим Меланья удивительно напоминала повелителей леса, которые тоже не любят людей и любят лес.
Совершенно разные, даже противоположные, одни – волхвы, другие – нечисть. Они могли жить, даже не слишком пересекаясь. Но и не противореча друг другу. Деля одну любовь на двоих и одну на двоих – ненависть.
Пожалуй, я ошибалась: никто господ волхвов в лес не выгонял. Просто этот странный феодальный мир, в который я попала, стоял на взаимной любви господ и их рабов-антов. А волхвы, хоть по структуре своей личности и господа, но с их нелюбовью к людям в этой ценностной системе выглядели абсолютно лишними. Вот они от этого мира и удалились. И оказались на обочине – рядом с нечистью.
– Меланья, а ты могла бы ударить человека? – спросила я пробегающую мимо девчушку.
– А зачем его бить? – равнодушно спросила она. – Дед говорит, отведи человека в лес, он и сам помрет.
– Да, большой гуманист твой дед! – восхитилась я.
Меланья слова «гуманист» не поняла, но иронию заметила и опять надулась.
А я размышляла о том, как причудливо иногда сходятся противопол ожности.
Уже загодя, метров за триста-четыреста, я почувствовала, что у нас гость. Но гость осторожный. Я узнала его самоназвание – Бокша и вспомнита того костлявого парня-ватажника, что помогал идти Никодиму. Но чего этот Бокша хочет сейчас и почему прячется, долго понять не могла.
Стояла спиной к кустам, за которыми он схоронился – хорошо схоронился, даже такой знаток леса, как Меланья, не углядела его. Стояла и вглядывалась в его мысли.
А он смотрел на меня, и его тянуло ко мне. Но не как мужчину к женщине, а как неприкаянного анта к возможному господину. Ему и самому было страшно ощущать в себе эту тягу, и боязно, что я его прогоню, и непонятно, что делать, если вдруг не прогоню. Прямо как пацан на первом в жизни свидании.
Ну а мне что с тобой делать? А, Бокша? Убежать от тебя мне некуда, а чем больше ты смотришь на меня из своих кустов, тем отчетливее я сознаю, что быть тебе сожженным на моем погребальном костре… Если, конечно, не умрешь раньше меня.
Произошло, ох произошло уже таинство «прилепления его души» ко мне. Как это случилось с покойными Лизаветой и Николой. Но что было с ними – я тогда не понимала. Поехали они с опальной княгиней в неизвестность, бросили все и поехали. Значит, решила, так здесь положено.
А сейчас я все понимала. Уйди сейчас, ни слова не сказав Бокше, – то и ему не миновать этой же болезни. С этим же летальным исходом. Что-то уже перестроилось в его мозгах, что-то изменилось, он уже избрал меня «кумиром» своей жизни, хоть и не осознает пока…
Меланья снова убежала в лес. Довольно далеко Птицы и звери мною если и интересовались, то именно как птицы и звери, а не как шпионы лесной нечисти. Поэтому я, не скрываясь, повернулась к засаде анта и громко, внятно произнесла:
– Хватит прятаться, Бокша, выходи ко мне. – Сразу он выйти не решился, пришлось пригрозить: – Смотри, уйду сейчас. Кусты, треща, раздвинулись, он вылез на солнечный свет и остановился. Переминаясь с ноги на ногу и глядя в землю. Больше всего он мне сейчас напоминал Славика из соседнего подъезда: такой же мосластый, неловкий, не уверенный в себе…
Я вздохнула, присела на бревнышко у стены избушки, похлопала ладонью по гладкой теплой поверхности рядом.
– Садись, Бокша, рассказывай, откуда ты такой взялся?
Он присел, застенчиво глядя на меня. Обыкновенный деревенский парень. Вон ладони – как лопаты, видно, к труду с детства приучен.
– Здешний я, туровский, – промямлил он.
А я увидела нищую деревеньку из одних только землянок с камышовыми настилами поверху. Покосившуюся церквушку с шатровой главой. Тощую лошаденку с выпуклым, будто надутым, брюхом…
– Старый лыцар наш, Ерофей, когда отдал Богу душу, то гривну некому было принимать – у него одни дочки, а, известное дело, девке гривна, как корове седло… – Бокша осекся, испуганно глянул на Филуману. – Простите, княгиня, сказал не подумавши.
– Дальше, – кивнула я.
– Ну, известное дело, началось смятение в душах. Многие, особенно из ближних слуг, захотели взойти на лышров костер, ну а я побежал…
Я видела, как обезумевший подросток карабкается по каким-то сухим желто-серым скалам, жует мох, запивая родниковой водой, бредет по колено в болоте, спит в лесу, забившись в щель между огромными корнями дерева, ствол которого уходит ввысь.
– Вот… Потом повстречал ватагу. Что ант – не сказал, они антов не берут.
Мелькнули липа ватажников. И известных мне, и незнакомых, видно отставших от ватаги еще до встречи со мной. Задержалось и укрупнилось лицо бесшабашного атамана.
– Кисек всем говорил, что он не простой, что отец у него волхв. Вот я и прибился к нему. Думал: может, пойдем к волхву, он научит уму-разуму? А мы сюда когда и приходили, так только болячки лечить. Вочхв помогал, а сам даже в лицо не смотрел, не то что поговоригь…