Филумана
Шрифт:
– Значит, тогда отравлюсь я! – сказала я, – Не буду есть!
И снова оказалась неправа.
Выяснилось, что по их представлению эта еда мною уже была съедена – должна же была я чем-то питаться, пока лежала больная?
Интересное дело – «лежала больная…»
Судя по тому, что я и сидеть-то сейчас могу с трудом, я действительно лежала… Но сколько же это я провалялась, если приготовленное жаркое успело завонять?
Найденный в антовских головах ответ был таков: пятый день пошел.
Ох, ничего себе!
– Ну а свеженького вы мне поесть дадите теперь?
Без
Я ткнула пальчиком. Еще даже горячие. Но уж больно грязны были ручонки, которые мне их преподнесли… Придется на всякий случай снимать утиную кожу. В этом был и дополнительный смысл: конечно, утиные перья выдергивали – это было заметно, но выдергивали не настолько тщательно, как хотелось бы. Утки выглядели небритыми, как запойный алкоголик.
Я все-таки взяла одну из них. И выронила. Хотя ронять вовсе не собиралась.
«Что еще за чертовщина?» – успела подумать я, прежде чем обратила внимание, что, оказывается, пыталась взять утку только одной рукой – левой Вернее, мозг отдал команды обеим рукам, но откликнулась только левая.
Я скосила глаз на правую руку. Она была на месте. Голая – рукав платья почему-то оборван до плеча.
Я пошевелила плечом. Плечо исправно шевелилось. Пошевелила рукой. Никакого эффекта. Еще раз подергала плечом. От этого движения моя правая рука, до сих пор мирно лежавшая на каком-то валике из трав, соскользнула с него и брякнулась ладонью вверх на землю.
Я отчетливо видела ее ленивое падение, но ровным счетом ничего не почувствовала. Только плечо дернулось от тяжести руки, но опять-таки ощущение было совершенно с рукой не связано. Если б я не смотрела так пристально, решила бы, что кто-то сзади, невидимый, слегка тряхнул меня за правое плечо.
А сама-то рука!… Я только теперь разглядела, насколько она стала уродлива: в черных полосках вен, морщинистая дряблая кожа свисает с локтя складками… И волоски – боже мой! Отдельными кустиками по всей поверхности руки! Из каждого кустика торчат длинные седые пряди, слегка вьющиеся и от этого еще более отвратительные…
– А… а… – разевала я рот, не в силах сказать, не в силах понять и примириться.
Кто-то серый и грязный, подскочивший слева, залопотал что-то утешительное: мол, не страшно это, просто руки не будет, но жить можно. И жить долго – до самой зимы, а то, глядишь, может, и до весны дотянуть удастся!
– Я не хочу жить так долго с такой рукой, – пробормотала я. Язык заплетался, а мутный взгляд был пригвожден к изуродованной конечности, свешивающейся с плеча.
Некто сбоку продолжал тарахтеть не переставая, до меня доходило, что я должна поесть, тогда мне станет легче.
Перед моим лицом возникла заботливо поднесенная утка. Она ткнулась своим горелым боком в щеку, уколола губы щетиной. Я послушно открыла рот, прикусила утку зубами – и меня, наверное, вырвало бы, если б желудок не был так пуст. Забившись в сухих рвотных конвульсиях, я повалилась на бок, на эту свою отвратительную правую руку…
Жалобный гвалт, забурливший вокруг, я воспринять была уже не в состоянии.
Только когда меня вновь подняли и посадили, привалив
Опять этот идиотский кошмар! Ну почему я не могу умереть спокойно, в одиночестве? Почему я должна тащить за собой на тот свет целую ораву доверчивых полудурков?!
Я глубоко вздохнула пять раз, просчитала до десяти, открыла глаза и громким, четким голосом спросила: – Где Бокша?
Их мыслишки, иллюстрировавшие бессвязное лопотание, показывали Бокшу во всей красе: вот он утром склоняется надо мной, беспамятной, вот запрещает антам промывать воспалившуюся от стрелы рану на моей руке. Категорически запрещает – а ведь ил-то целебный! В нем водятся волшебные червячки-игрунцы, от них человек или умирает быстро и спокойно, или выздоравливает окончательно! Но раз большой человек, пришедший с госпожой (со мной, то есть), сказал: «Шаце-льзя-не-хер « – то они и не стали этого делать.
Я воздала Бокше благодарность за памятливость: стоило мне один раз возразить против местных методов самолечения, как он внес это правило в перечень законов, устанавливаемых госпожой княгиней, и уже ни сам не пытался прикасаться к моей ране, ни другим не давал!
А мне продолжали тарахтеть, захлебываясь в бесконечных «шаце-ку-хер», о том, как большой человек хватался за голову, долго сидел возле госпожи, пристально глядя на нее, потом вскакивал и бегал вокруг… А потом вдруг остановился, приказал, чтоб госпожу берегли и не лечили ни в коем случае, повернулся и умчался в сторону болота.
«Надеюсь, хоть этот-то не додумался срочно топиться при первых симптомах моего пакостного заболевания?» – вяло подумала я.
Впрочем, более вероятным представлялось, что растерянный ант бросится искать помощь для своей госпожи. Вопрос: куда?
Мы забрались, по-видимому, в самую глухомань заветного леса, в его сердцевину, где тварь, известная под наименованием Колакса Краснорыбица, держала секретную деревню, а вернее, стадо из одичалых, но по-прежнему верных ей антов. До ближайшего цивилизованного поселения отсюда, верно, шагать и шагать! И не просто шагать, а лезть через чащобу, плутать по запутанным тропам… И еще неизвестно, куда выйдешь.
Бокша, конечно, соображает не быстро, но такое он не мог не сообразить. И если все-таки побежал за помошью, то, видимо, туда, где помощь эту, как он слышал, оказывают. То есть? Да к нашим радушным хозяевам-волхвам!
Вот мы и приплыли. Когда он приведет сюда такого душевного старца, как дед Орей, срок моей жизни уже никак не удастся растянуть до осени. Не говоря уж о весне. Все закончится сейчас – быстро и, надеюсь, безболезненно.
Ввиду этой перспективы даже горелая утка не казалась мне уже такой отвратительной. Но стремление к гигиене было все-таки сильнее, чем даже страх смерти. Ну не могла я есть в грязи и из грязных рук! Где они, стерильные лабораторные дистилляты?..