Филумана
Шрифт:
– Нечисть в карете! – отрывисто бросила я, оборачиваясь к людям, топчущимся позади.
– Обыскать! – приказал Каллистрат, взмахом перчатки указав на карету.
Все спешились, быстро привязывая лошадей, и бросились на карету, как на страшного зверя.
Когда через полчаса досмотр был закончен, Каллистрат обернулся ко мне, с деланной учтивостью разводя руками. Мы стояли от кареты в двух шагах, и мыслей его я по-прежнему не слышала.
Что ж, придется искать самой…
Я облазила несчастную карету сверху донизу, не щадя ни своего платья, ни
– Княгиня, – жалобно начал Каллистрат.
– Тс-с! – Я прижала палец к губам и почему-то шепотом попросила: – Идите сюда.
Он приблизился чуть ли не на цыпочках.
– Глядите, – указала я в багажный ящик.
– Ну? – тоже шепотом спросил Каллистрат. А потом, не выдержав, добавил уже громче: – Не томите, княгиня. Ну, князь лежит. И что? Он давненько уже так лежит!
– Так, да не так! – тоже в полный голос ответила я. И указала Каллистрату: – Тетарт!
Темная заплатка тетарта как ожила. По его краям опалес-цировали тончайшие туманные завитки, вниз тянулись молочно-белые нити. Они, нежно колыхаясь, касались Витвины, будто поглаживая, подбадривая ее. А в ответ по поверхности гривны проскакивали мгновенные макроскопические молнии, своими разрядами оканчиваясь на рваной пробоине.
– Видите? – спросила я.
– Кажется, да, – пробормотал Каллистрат, впиваясь взглядом в гривну, – Думаете, то, что вы почувствовали, – как раз из-за этого?
– Наоборот – перестала чувствовать, – улыбаясь, ответила я. – Поздравляю. Вы были правы: тетарт плюс нубос равняется любовь. К гривне.
– Я ничего такого не говорил, – осторожно возразил Каллистрат.-Я только предполагал…
– Да знаю я, знаю! Ваши предположения сбылись! – смеясь, воскликнула я и от избытка чувств чмокнула его в щеку.
– Княгиня… – ошеломленно произнес он, потирая след поцелуя тыльной стороной руки.
– Не обращайте внимания – это я радуюсь! Ведь началось! Началось!
– Знать бы еще – что началось? – задумчиво отметил Каллистрат.
– Надо быть оптимистами! – вальсируя в одиночестве на середине дороги, крикнула я. – Перемены могут быть только к лучшему в нашем теперешнем, самом грустном из миров! Бокша! У нас есть в дорожных запасах что-нибудь, напоминающее вино?
– Рассол кончился, – послышался с козел недовольный голос моего анта.
– Какой ты прозаический, Бокша! – хохоча, выкрикнула я. – Вина! Только вина! У нас праздник!
– Не знаю я. Нету ничего, – бесцветным голосом сказал Бокша, не показываясь с козел.
– Бокша, миленький, – я подошла к передку кареты, – что с тобой?
Он сидел нахохлившись, отвернувшись. Бородка подергивалась – наверно, бормотал что-то, слышное ему одному.
Я мысленно потянулась к нему погладить, приласкать… Вернее, хотела потянуться. И изо всех сил попыталась это сделать. Но вдруг оказалось, что совершить что-то на мысленном уровне так же невозможно, как голой рукой ухватить месяц с неба.
– Факир был пьян, и фокус не удался… – растерянно пробормотала я, даже не зная, что
Неужто все закончилось? Мой ант —уже не мой? Моей хваленой телепатии нет как нет?
«Да ведь это все около кареты – только возле нее!» – осенило меня.
– А ну-ка! – Я зло схватила Бокшу за руку, потянула с козел. – А ну, иди сюда!
Бокша нехотя повиновался. Угрюмо слез на дорогу – я не отпускала его рукав, тянула дальше, как можно дачыие от кареты, от ее багажного ящика и от активизировавшегося тетарта. Неохотно, почти упираясь, Бокша следовал за мной. И чем дальше, тем живее. Около благоухающего куста он уже почти бежал за мной вприпрыжку, преданно глядя и утирая струящиеся светлые слезы.
– Госпожа, – бормотал он.-Я чего-то… Я как-то… Мне так стыдно… Я посмел с вами так разговаривать… Я не выполнил ваш приказ, ваше распоряжение… Меня надо наказать… Так же нельзя…
Он задыхался от слез, но говорил, говорил… Раскаяние его было безгранично.
Когда он сделал попытку встать передо мной на колени прямо в дорожную пыль, я тихо сказала: – Все хорошо, Бокша. Ты не виноват. Спокойно протянулась к его мозгу, погладила дикую пляску протуберанцев мыслей и чувств, успокаивая, утешая.
– Не виноват? – легко согласился он, сверкая блестящими заплаканными глазами.
– Ты… Ну что же с тобой теперь делать? – Я в отчаянии хлопнула здоровой рукой по юбке. – Каллистрат, хоть вы подскажите, что теперь делать?
Каллистрат, наблюдавший вместе с остальными голут-венными в некотором недоумении наше с Бокшей театральное представление, неуверенно приблизился: – Я бы с удовольствием подсказал вам, княгиня, если бы понимал, что, собственно, происходит…
– Да уж… Наверное, это нелегко понять нормальному человеку, не отягощенному гривной и любовью антов… – согласилась я, – Но когда у тебя сначала все есть, потом – ничего нет и после – снова все есть, то понимание приходит само собой!
– Княгиня, вам нехорошо?
Его мысли были сбивчивы и направлены совсем не туда. Конечно, он не мог понять!
– Вы —без гривны… —сказала я, на ходу придумывая, как лучше все это объяснить.
– Да, я без гривны, – гордо выпрямился Каллистрат. – И вы прекрасно знаете почему!
– Забудьте хоть на мгновение свои детские комплексы неполноценности! – приказала я. – И прекратите нюнить. Чувствительный какой! Когда придет время чувствовать – будете чувствовать. А сейчас подумайте вместе со мной, напрягите свои логические способности!
Каллистрат смотрел на меня во все глаза, не зная, не понимая.
Ничего, сейчас поймет!
– Ваш кучер – ант?
– Да, конечно, а что.
– Позовите его сюда. Сейчас же, немедленно, сию минуту! – Я топнула, подняв вокруг ноги небольшое пыльное облачко.
– Ну пожалуйста, – неуверенно согласился Каллистрат и, обернувшись к карете, злобно крикнул: – Тугар! Быстро сюда!
Он срывал в этом крике накопившееся раздражение. Я этого и добивалась. Крик был резкий – так провинившейся собаке дают команду: «К ноге!»