Финал новогодней пьесы
Шрифт:
– Я знаю. Пока, Люси, передавай привет Питеру. И счастливого Нового года.
Она повесила трубку и медленно, стараясь не споткнуться об опрокинутую этажерку, добралась до стены. Пошарила ладонью и включила свет.
На стенных часах большая стрелка лихорадочно дернулась, перескакивая к двенадцати, а маленькая мелко завибрировала на десяти.
И Франсиса не было.
/…/
– … Исполняются мечты, – ненавязчиво журчал негромкий голос Сона. – Обычно это представляют себе так: вот человек заключил сделку, – он иронически усмехнулся, – с дьяволом… или с кем-нибудь еще, и все его фантазии
Брассен недоуменно пожал плечами.
– Что хорошего в несбыточных мечтах?
– Ничего, – согласился Сон. – Но человек так устроен, что сживается с ними, привыкает, словно к сильному наркотику. Безнаказанно сломать эту зависимость невозможно.
Он помолчал. Хорошая пауза, эффектная. Альберт Сон по-прежнему сидел на полу, теперь он перенес тяжесть тела на одну подобранную под себя ногу, а другая, согнутая в колене, выступала вперед, и с нее свободно свисала большая костистая рука. Кончики пальцев насквозь просвечивались красноватым огнем камина. Не хватает лишь рубинового перстня на пальце, – подумала Лара, из последних сил принуждая себя воспринимать все это с ироническим скепсисом. Она перевела взгляд на Брассена – белокурый красавец уже подался вперед, широко раскрыв глаза и на полном серьезе приготовившись слушать продолжение.
– С вами все произойдет совершенно иначе. Я долго думал… путь только один. Диссонанса в психике не будет, если начать с самого начала, с самой первой мечты. Человек, для которого с детства не существует ничего несбыточного, – сильный и счастливый человек. Новые мечты возникают у него естественно и органично, его ничуть не смущает, что они обязательно сбудутся. Я наложу такой фильтр на ваши судьбы в обратной перспективе… если вы согласитесь, конечно.
– Но ведь это, – медленно выговорил Брассен, – это означает… совсем другую жизнь?
Сон не стал спорить.
– Жизнь, основанную на ваших о ней представлениях. Расхождения с оригиналом, так сказать, зависят от того, насколько вы счастливы теперь. Грубо говоря, все хорошее останется с вами, а плохое… Ну, я не предлагаю вам приторную идиллию. Будут и разочарования, и неприятности, и неисполнившиеся желания, как в любой нормальной человеческой жизни. Речь идет только о мечтах, – он улыбнулся. – В четыре года вы могли сколько угодно закатывать истерику на набережной – мама все равно не покупала вам третьего за день мороженого, и это обстоятельство не изменится. А вот велосипед, который с шести до двенадцати лет снился вам каждую ночь…
– У меня был велосипед, – с легким вызовом бросила Лара.
Улыбка пропала с лица Сона.
– Меня не интересует, что вам снилось, – проговорил он неожиданно жестко.
– И вы можете отказаться. Хотите – сейчас. А можно и после того, как попробуете. Ровно через неделю я гарантирую вам возвращение… в теперешнюю
– В это же самое место и время? – по-деловому поинтересовался Брассен.
– А было бы неплохо? – драматург довольно зло усмехнулся. – Да нет, при чем тут место и время… Я с ними не работаю. Только мечты.
Скрипнула дубовая спинка стула, качнувшегося под тяжестью навалившейся на нее широкой мужской груди. Лара взглянула на Брассена с почти настоящим сочувствием. Он верил. Верил каждому слову, произнесенному этим глуховатым, проникающим в душу голосом. Дурачок, если б ты действительно писал для «Древней башни» или хотя бы в «Обозрение», если б ты целый вечер потратил на бессмысленную расшифровку кассеты, наговоренной тем же обаятельным голосом и с той же обволакивающей убедительностью…
Кстати! Есть гениальная идея.
Если изощренный план чисто женской мести полетел, пора признаться, ко всем чертям, почему бы не отомстить господину Альберту Сону в лучших традициях одной из древнейших свободных профессий?
Если получится.
А почему бы и нет?
Лара поставила на пол кофейную чашку и громко спросила:
– У меня не размазалась помада?
Брассен даже вздрогнул от неожиданности, а Сон с театральной беспомощностью развел руками. Разумеется, вы мужчины и ничего в этом не понимаете. Лара вздохнула, открыла сумочку, вынула круглое зеркальце и придирчиво изучила вишневый контур четко очерченных губ. Защелкивать сумочку назад она не стала, так и оставила распахнутой на коленях. Не такой уж он мощный, наш старый верный диктофон…
Потом отыскала взглядом прищуренные серые глаза драматурга и громко спросила в упор:
– Скажите, Сон, а вам зачем все это надо?
Он приподнял домиком брови.
– Мне?
– Вам.
Драматург встал. Потянулся, хрустнув сцепленными замком пальцами.
И вдруг заходил по комнате широкими размашистыми шагами. Неторопливо пересек ее по диагонали – от камина к цепочке стульев, постоял у дальней стены, так же неспешно вернулся обратно. Легонько поскрипывали в такт шагам половицы древнего паркета. Зубы Лары медленно впивались изнутри в нижнюю губу.
Он словно издевался. Как будто не только знал о диктофоне в сумочке, но и довольно четко представлял себе радиус его работы. Совсем маленький, несерьезный радиус. Даже если встать вот тут, слева, у каминного изразца, то, учитывая два с лишним метра моего роста, ваша машинка ничего не запишет, не так ли? Я так и думал, госпожа Шторм… то есть Штиль.
Спокойно, как ни в чем не бывало, он произнес:
– Хорошо, я вам отвечу.
Скрипнул стул под напрягшимся Брассеном. Этот звук непременно запишется на пленку. Даже более чем отчетливо.
Ну и наплевать! Выключить диктофон к чертям собачьим, чтобы не позориться, и пусть Сон будет доволен. Только не сейчас, когда в тишине уютно потрескивают огненные язычки. Такого удовольствия, как громкий звук отжимаемой кнопки, я ему не доставлю. Пускай начнет говорить.
И Альберт Сон начал говорить.
Но за секунду до этого неуловимым кошачьим движением он переместился на краешек свободного стула напротив Лары и всем корпусом наклонился вперед, так что задняя пара дубовых ножек оторвалась от пола.