Финики
Шрифт:
Нинка смущённо произнесла:
– Чё? Не поняла...
А Слава уже сидел за своей последней партой правого ряда, и с наслаждением посасывал финик, извлечённый из запотевшего пакета. Тогда он ещё не знал, что всё кончится не так весело, как задумывалось.
Мы поджидали его после мертвецких занятий в пятницу, и когда звонок похоронной трелью отпел пару сотен заблудших душ, я понял, что ничуть не изменился и остался прежним. Чтобы засада удалась, Обои заставил нас прогулять занятия и обосноваться невдалеке от школы за трясущимися от листопада деревьями.
– Эй, скин. Иди сюда, разговор есть. Только без говна, как паца... как нормальные парни, без ножей поговорим.
Слава смерил чёрнокурточную фигуру презрительным взглядом и хмыкнул, когда его глаза запнулись о мою скромную личность. Мне стало неудобно, и я отодвинулся подальше в частокол стволов. Он подошёл, оценивая нас, как на рынке, и похоже мы оказались гнилым товаром, потому что парень без всякого интереса или злобы спросил у Расула:
– Ну и зачем ты, друг всякой четвероногой твари, позвал меня?
Бешенство сжало кулаки Расула и его смуглые костяшки побелели от злобы. Он ответил:
– Зачем ты скинхед? Вот со мной нормальные русские пацаны, но они же не скинхеды! Почему ты такой? Мой дед против Гитлера воевал вместе с их дедами, а ты ему поклоняешься. Получается ты против нас всех.
Обои изрядно подготовился к поединку, поэтому его логические построения оказались сложнее привычных: "Я твою маму ибал".
– Я поклоняюсь Гитлеру?
– удивился Слава и повёл по сторонам головой, - разве ты видишь где-нибудь здесь алтарь?
– Чё?
– не понял Расул, - ты значит за Гитлера, сука.
По тому уверенному тону, каким сказал это азербайджанец, парень выплюнул в сторону финиковую косточку, вытащил руки из плена джинсовых карманов и скинул на сухую траву ранец. С хрустом камнедробилки размял кулаки.
– Мой прадед сражался не за то, что происходит сейчас. Я хочу, чтобы здесь, в России, был такой же порядок, как тогда в Германии. Гитлер здесь не причём, это сознательная диверсия в вашем сознании ZOG-ом.
Чёрные сморчки, заменявшие Расулу зрачки, расширились и он, расхохотавшись, повернулся к нам, его верной свите:
– Не, вы слышали? Да он же больной! Его в психушку надо, диверсии, зок какой-то. Ты чё, больной что ли?? Тебя что, Гитлер изнасиловал?!?
Нам пришлось засмеяться этой бессвязности и разлепить рты в улыбке. И хотя мои друзья делали это искренне, считая Славу настоящим сумасшедшим, который перегрыз горло санитару, у меня пошлая шутка не вызвала брюшного хохота. Нет, я растянул губы в улыбке из-за страха... из-за того, что Расул как-то пристальнее, внимательнее, чем обычно посмотрел на меня. И пока Слава соображал, что ответить на эту очевидную глупость и не обращал внимания на повернувшегося к нам Расула, азербайджанец вдруг круто, по-борцовски обернулся и бросился к опешившему скинхеду.
– С-у-ука!
Мощный удар потряс ротовую полость Славы, словно она попробовала нового Орбита со вкусом апперкота. Парень, не отличающейся куриной субтильностью, отлетел к серому стволу дерева, которое выбило из его груди перебитый стон. Пространство мигом сцепилось рваными стежками-криками,
– Сдохни!
Расул, как пощипанный коршун подлетел к согнувшемуся Славе и с ходу нанес мощнейший удар ногой ему в живот, отчего тот подпрыгнул и содрогнулся, как эпилептик. Мне на мгновение показалось, что в мощных колебаниях воздуха, вызванных ударом, отлетает Славина душа. Расул восторжествовал, повернулся к нам и широко улыбнулся. Высунув от побеждённого страха язык, он с вызовом смотрел на нас. Обои взял свидетелей лишь потому, что ему как лидеру, нужно было доказать пошатнувшееся первенство. Он - король, а мы - его свита, задолжавшая повелителю раболепные аплодисменты.
Но, хлопать оказалось рано.
Празднуя неоконченную победу в лучших традициях обезьяны, Обои был вдруг повален на землю, да так неуклюже, как подсечённое у комля дерево, что ударился подбородком о землю и, судя по неистовому воплю, прокусил зубами язык. Катаясь по земле от невыносимой боли, точно одержимый, он ждал своего Иисуса, и Слава, с побагровевшим от боли лицом уже воссел на его животе. Возможно, от убийственного удара его спас обвисающий, как саван, бомбер, скрывший фигуру. Не медля, новенький провел обряд исцеления: начал наносить точные и быстрые удары кулаками, сбитыми до состояния белых костяных шаров.
Мы, обесточенные от жизненной энергии, смотрели на то, как красивое лицо Расула, смуглым дон-жуановским налетом сводившим с ума каждую девчонку, у которой лобок уже порос волосами, превращается в кашу. По негласным законам пацанского мира мы не могли вмешиваться в драку, и если остальные просто чтили этот священный до тупости закон, то я получал какое-то скрытое, фрейдовское, мазохистское удовольствие от наблюдаемой картины. Это было уже не лицо, а омлет без яиц, но с кровяной колбасой. Прямо на глазах набухали, как сливы, подглазья, а темень лица, сквозь вялую решётку рук, через которую с лёгкостью проникали удары Славы, стала расцветать холодными могильными цветами. Скинхед продолжал бить Расула.
– Сда... юсь! Сдаюсь! Стой!
Ещё пара ударов.
– Не бей!
Скин остановил занесённую для удара руку. Его кулак был разбит, как Наполеон при Ватерлоо. Не говоря ни слова, он поднялся с Расула, прикованного к земле силой тяжести и страха. Как только тот перестал ощущать тяжесть противника, то в болезненном жесте подтянул ноги к груди и, свернувшись младенцем, пару раз всхлипнул навзрыд и заплакал. Для полного сходства с ребёнком, Расул должен был засунуть палец в рот, но тот был превращён в распухшие оладьи, намазанные густым слоем смородинового варенья. Мне было страшно видеть не полученные им увечья, а то, что сильный и уверенный по жизни человек, который никогда не допускал на лице печальной гримасы, может вот так, как ребёнок, катаясь по убитой осенью траве, плакать.