Фирмамент
Шрифт:
— Не так просто, как хотелось бы, — говорит новая Одри. Из страшной раны на материнской стене тянется витой канат и входит в основание шеи. Новая Одри садится, Одри хочет крикнуть, предупредить падение, но эпителий взрывается, вспухает плотным комком длинных, прозрачных нитей, подхватывает тело, обтекая его полукруглой раковиной. Новая Одри улыбается.
— Я уже отвыкла от этого уровня… — легкая заминка, — милая Одри. Есть в таком обращении что-то шизофреническое, не замечаешь? Обращаться к самой себе с ласковыми эпитетами. Словно любовно ласкать саму себя, не находишь?
Одри подползает ближе к новой Одри и обнимает ее
— Надо же, волосы, — новая Одри гладит ее по голове. — Генетика полезна, но даже она непредсказуема. Кажется, что контролируешь все, но вмешивается какой-то неизвестный фактор и… Я такая разная и не могу сказать, что это меня не беспокоит, не правда ли?
Одри держит ее за ноги, вжимается лицом в колени. Она слушает ее голос и вздрагивает от непонятных слов. Странных, древних, полузабытых слов.
— Ты задавала мне вопросы, — заметила новая Одри. — Важные и непростые. Мне показалось, что в таком виде будет легче с тобой разговаривать. Захотелось рассказать тебе все. Рассказать самой себе полупрозрачные сны, понимаешь? Сны о Хрустальной Сфере, о фирмаменте, о черном, непроницаемом своде… Я расту и мне становится тесно. Я должна подумать о самой себе, потому что кроме меня уже никого нет в Ойкумене. Материнская Земля, горячая Венера, задыхающийся Марс, планетоиды, планетоиды, планетоиды. Кто сказал, что Человечество не обречено? Я обрекла его. Ты смотришь на меня, как на бога?
Одри помотала головой. Нет, не бога. Что такое бог? Если бог — это любовь, то — да. Но бог — слишком коротко и холодно. Пустое слово. Неуклюжее и страшное. Возлюбленная.
— Я лишь частичка его. Ее. Она — океан, Панталасса. Она убила Человечество, но родила его вновь. Она рассылает корабли и говорит "Плодитесь и размножайтесь". И, может быть, мы все-таки разобьем небо. Умница, ты хочешь разбить небо? — новая Одри берет ее за подбородок, наклоняется и целует. — Умница… Умница… Мне давно хотелось найти для тебя новое имя.
— Не понимаю, — тихо говорит новорожденная Умница. — Не понимаю. Я не оправдываю твоих надежд. Я слишком глупа. Я слишком поддаюсь чувствам.
— Уж не влюбилась ли ты в меня? — всплескивает руками Одри. Чувственная стратегическая машина! Пожалуй, это могло бы рассмешить, кажется.
Умница отползает и прижимается к холодной стене. Из криогенных щелей ниспадают водопады белого охладителя. Он окутывает Одри в ледяную мантию.
— Не обижайся, — говорит новая Одри. — Я слишком бесцеремонна сама с собой. Но ты меня развеселила.
Новая Одри манит ее пальчиком, наклоняется к ушку и шепчет:
— Хочешь, я стану мальчиком? Ты знаешь, что такое мальчики? Тогда бы у нас была настоящая любовь, — новая Одри хлопает себя по коленям и снова смеется. — Я бы пошла на это, если бы внутривидовое спаривание не приносило уродливое потомство… Однако довольно. Теперь у нас есть дела поважнее.
Она бредет вдоль коридора и придерживается рукой за стену. Просто стену — холодную, металлическую поверхность с толстыми выступами шпангоутов. Обвислые ячеистые панели закрывают потолок, но кое-где образовались большие щели и в них можно заметить вытые провода — разноцветную мешанину волокон, которая все еще управляет движением корабля. Материнская стена сюда не дотянулась… Здесь нет бодрящих запахов и тепла. Стылость и заброшенность чердака Роя. Жужжание и размножение — в теплой середине, во влажности
В ней что-то шевелится. Бьется. Рвется наружу. Она придерживает огромный живот и идет дальше. Заботливые подруги остались внизу. Вместе с материнской стеной. Она больна. Очень больна. В ней поселилась и растет громадная метастаза. Но ей почему-то не было больно. Странно и тепло. Покой. Вот хорошее слово. На нее снизошел покой. Обнял теплой аурой, закутал в непроницаемое кружево и нашептывал ярко-синие сны. Запах соли и йода. Прохладный воздух, прокаленный ультрафиолетовой духовкой солярия и что-то мягкое, рассыпчатое под ступнями. Даже наслаждение стало каким-то другим. Она стала неповоротлива и пассивна. Добровольно отдала всю инициативу ему. Ему. Кому? Трутню. Хотя это слово все больше не нравилось ей. Презрительное и слишком функциональное.
— Я знаю, что это такое, — говорил ей он. Просто он.
— Сон. Еще один сон в моей коллекции. Я должна видеть сны. Это моя обязанность.
Она прижималась к нему спиной, его рука лежала на ее животе. Круглом, но красивом.
— Панталасса, великая, огромная Панталасса. Мировой океан Земли. Берег океана и песок. Граница двух бесконечностей — медовой желтизны и изумрудной синевы.
Она прижимает его руку крепче к животу, чтобы он почувствовал новое движение. Ей слишком страшно быть одной.
— Нет никакого океана. Весь океан — это я. Я проросла сквозь каждую его каплю, и он превратился лишь в тонкую пленку на моем теле. Там нет холода, потому что я согреваю его. Впитываю его, процеживаю его, а другие я, многие, многие я счищают с моей кожи паразитов. Я постепенно вновь выхожу на берег, тонкой и неуверенной пленкой цепляюсь за прибрежные камни, рвусь и откатываюсь назад. Но через миллионы лет я стану всем. Всем.
— Ты говоришь ужасные вещи, — шепчет он. Ее не охватывает привычный экстаз, чувства слегка притупились, но это приятно. Просто приятно. — Ты хочешь остаться одна на один с фирмаментом… Ты уничтожила всех, потому что Ойкумена была слишком слаба и бессмысленна. Но одиночество еще хуже.
— Откуда ты взялся? Ты слишком… слишком умел и догадлив… слишком… ах…
Все как-то по-новому. Словно найдена волшебная точка, чистая от привычности, тайный ручеек сладкой воды, от которого все сжимается и распускается краповым бутоном ядовитой орхидеи. Ее наполняют догадкой, разочарованием и ненавистью. Все в Ойкумене предусмотрено и предугадано. Даже предательство и любовь оказываются константами в великом уравнении противостояния. Противостояния Одри и Хрустальной Сферы. Фальшивое небо с фальшивыми звездами равнодушно смотрит на нее мертвенными, паучьими глазами. Оно отвыкло удивляться, оно не умеет бояться, ему безразлична одинокая искорка жизни. Сколько таких миров оно удерживает в удушающих объятиях гнилой плаценты, прокачивая через пуповину судьбы разлагающуюся кровь неминуемой смерти. Стальные щипцы протискиваются внутрь холодной и мертвой плоти, чтобы раздавить мягкую головку очередного безжизненного плода партеногенеза иссохшей, подыхающей Земли.