Фирмамент
Шрифт:
— Они похожи на сперматозоиды, — говорит Одри и втаптывает плесень в сливные отверстия.
— Не подцепи что-нибудь, — усмехается Одри, наклоняется и трогает пальцем неопрятную, шевелящуюся массу. От соприкосновения с амальгамой она начинает дымиться, выцветать и разваливаться на грязные хлопья. — Опасности нет.
— Никогда не видела такую гадость.
— Мы только вчера родились, подруга. Ты и трутней не видела.
— Они тоже гадость.
Одри смотрит в свое золотое лицо, в свои золотые глаза. Черная точка зрачка кажется вызывающим нарушением совершенства новой плоти — сплава металла и мяса, твердости и мягкости, крови и электричества. Ее много. Она везде — Одри Умная, Одри Сильная, Одри Страстная и даже Одри Умирающая… Что ж, может быть и такое.
— Они не гадость, — говорит Одри. Ее не видно, она за спинами самой себя. Своих отражений. — Они — необходимое звено в цикле воспроизводства семьи. Иногда они бывают очень полезны. Но от них нужно не забывать избавляться.
Снова молчание и гудение. Звук меняется. Теперь эхо поднимается волной снизу и приносит червоточинки близкого трюма. Тяжкое пыхтение усталых двигателей, гул воды, несущейся по атеросклеротичным трубам, надрывный свист криогенов, исходящих жидкогелиевой слюной, щелчки ультрафиолетовых ламп, периодически окатывающих защитные экраны дезинфицирующей волной. А еще шевеление тайной жизни, предоставленной самой себе, существующей сама по себе вот уже несколько циклов.
— Как они могли выживать? — спрашивает Одри.
— Мы это скоро узнаем, — обещает она сама себе.
Страх приближается, и адреналин перестраивает структуру полиаллоя. Броня теряет золотистый цвет, вбирает господствующую вокруг окраску печальные разводы упадка и запустения. Кто-то вскрикивает, вообразив неизвестную заразу, сжигающую тело, кто-то с интересом оглядывают себя, проводя гладкими ладонями по все такой же гладкой броне. Мимикрия. Теперь они такие же, как и те, кто заживо гниет в сточной канаве трюма. Черви, блохи, слизни, пиявки… Смрад окутывает, грохот ослепляет, тьма ржавым буравом впивается в череп и высверливает сомнение, страх, память, тепло, свет. Они родились, вышли из родовых путей и повисли на липкой паутине изголодавшегося паука, вперившего тысячи глаз-бусин в новые жертвы кровавого культа. Из-за плотной завесы слышен шелест напирающих насекомых, чующих жалкие крохи феромонов женских особей, безумеющих в костлявых объятиях отпадения от Царицы и готовых бросаться в огонь Утилизаторов, извергая мертвую, гнилую слизь семени, если дым и копоть будут намекать на соитие.
— Мы пахнем! — крикнула Одри. — Мы пахнем! Они чуют нас!
— Без истерики, — сказала Одри. — Так и должно быть. Они должны идти к нам, а не мы искать их.
— Их может быть много, — предупреждает Одри.
— Лампы! Освобождайте лампы! — кричит Одри, и красные пятна прицелов сходятся на безобразных наростах вдоль стен трюма, проскакивают молнии, на крохотное мгновения освобождая выбросом озона от липких затычек вони, гнойники лопаются, отплевывая черные фонтаны едкой дряни, и из шевелящихся дыр пробиваются первые лучи аварийного освещения.
— Еще! Еще!
И теперь становится понятным, что это не грязь, не дерьмо ненавидящих свет трутней, а что-то живое, опутавшее трюм рыхлыми метастазами, таращащееся во тьму уродливыми, гноящимися бельмами, исторгающее блевотину и мутные пузыри из раззявленных ртов. Оно шевелится и топорщится, как колоссальный прижженный опарыш, бессмысленно стараясь уползти от неминуемой кары. С каждым разрядом все новые и новые потоки света обрушиваются набирающими силу водопадами в гнусную клоаку, затопляют ее синевой биофага, хлещут по голым телам трутней, оставляя на их изъязвленной коже расползающиеся пятна ожогов.
Они падали плотным роем. В разряженной атмосфере планетоида черный жемчуг окутывался еле заметным молочным сиянием с тонкими плотными прожилками, словно мрачные цветы распускались над индиговым льдом Бычьего глаза и Большого канала, обнажая траурные соцветия в холодном метановом огне. Сверху
Бесконечный сон. Вечное возвращение к тому, что уже нельзя изменить лишь бессильно наблюдать, как черный жемчуг россыпью падает на плато. Космическое ожерелье порвалось, агатовые комочки перламутра запрыгали по ледяной поверхности, беззаботно выстукивая стокатто на ладони пробуждающейся смерти. Нельзя, кричит Одри, нельзя. Но черный шар наезжает на ее тень и замирает совсем рядом — даже кошмар позволяет дотянуться до его слегка бугристой кожи. Лопается перепонка, жемчужина раскрывается, выпуская дрожащую каплю света с крохотным эмбрионом внутри. Маленькая рыбка, готовая к большому эволюционному путешествию. Неловкий комочек протоплазмы, желающий оплодотворить пустынный океан. Целый мир под еще одним непреодолимым фирмаментом.
Эмбрион вращается в плавных потоках воды неописуемой живой драгоценностью, и хочется вечно любоваться тонкой поделкой, запутанной игрой теней на морщинистой коже. Кажется что он спит и лишь движение жабр выдает биение крохотной жизни. Что-то рвется внутри, исторгая стон и слезы, потому что уже поздно и ничего нельзя сделать… Она заключена в жестокую клетку свершившегося, ее возносит все выше и выше над скоплением сверкающих жемчужин, жестокая сила выдирает ее из кошмара, но чудовищная боль не дает пробудиться, она притаилась на пороге тьмы и раскрыла зубастую пасть, готовясь размозжить свою неосторожную жертву. Одри в ловушке. В вечной ловушке между иллюзией и реальностью. Множатся отражения, но как угадать то единственное, которое имеет плоть? Вырвать собственную жизнь из ракушки тела и подбросить высоко под Хрустальную Сферу, распластаться по ней безразличным и бессмысленным созданием, неудавшейся душой, неродившейся рыбкой…
— Мы продолжим наш разговор, Одри, — мягко прошептало пробуждение.
— Я запуталась, Возлюбленная, запуталась в самой себе, в лабиринте меня…
Было темно, но слева ощущалось теплое дуновение материнской стены. Одри протянула руку и коснулась гладкой кожи. В ответ там произошла метаморфоза, и вот уже сухие губы раздвигаются в улыбке.
— Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах, зрячему и слепцу одинаково выхода нет. Живой уже умер. Мертвый ждет воскресенья. Только мудрец доволен, попав в лабиринт.
— Я не мудрец, — говорит Одри. — Лишь твое отражение, копия. И я не рада, попав в лабиринт. Почему мы здесь? Кто мы? Какая у нас цель? Нужны ли мы вообще? Множество вопросов, слишком хороших, чтобы иметь ответы.
Стена расходится, высвобождая гроздья люминофоров, и становится светлее. Кожа собирается в складку, в морщины, вспучивается, и Одри зажимает рот, чтобы не закричать. Она видит рождение — рождение Возлюбленной. Кажется, что ее что-то держит внутри материнской стены — протянутые руки с растопыренными пальцами, лицо, поднимающееся из глубины, зажмуренные глаза и оскаленный рот, формирующийся торс, ноги. Влажная новорожденная бабочка рвется из кокона с чмокающим звуком рвущихся пуповин. Новая Одри делает шаг, тонкие нити отрываются от нее, и теперь видно, что это не нити, а кровеносные сосуды, прогоняющие кровь в отделившуюся часть. Крохотные, густые капли алого цвета выдавливаются на пол, где прозрачный эпителий растворяет их, превращаясь на короткое мгновение в яркие цветы. Лепестки бледнеют и опадают.