Фирмамент

Савеличев Михаил Валерьевич

Воображалось разное, и любой мог вложить в апокалипсическую мозаику свой мутный камешек ужаса личных впечатлений, размах и колоссальность катаклизма, но повседневность ожидания размазывала, истирала предвкушение свершения, когда не ты один должен будешь ступить по ту сторону Крышки, но все и вся вывернется на изнанку в затхлые задворки мироздания. Беспечно веселясь над Гангом и над Сеной, не видят смертные, что наступает срок, что дулом гибельным нацелясь в глубь вселенной, труба архангела пробила потолок. Все забывалось, а вспоминать было нечего. Символика настоящего еще просачивалась в ощущения вот такой отвратностью кофе, странным и почти неуловимым пониманием безвременья, кайроса, слабого довеска к скончанию истории, разряженной и удушающей атмосферы бездумного пребывания, падения в бездну неизменного

эйдоса, изнуренного и убогого от мелочной разменности миллиардов рук, стирающих блеск фальшивого золота с вечных профилей забытых королей.

— Доброе утро.

— Доброе.

Привычный и необязательный ритуал общения с еще одной райской пташкой заката. Смешно, но здесь и сейчас даже самый ранний восход был лишь еще одним мигом заката Ойкумены. Женщина. Невыразительность и посредственность мгновенно забываемого лица. Словно кто-то заботливо губкой постоянно протирал зеркало памяти, оставляя там лишь мыльные разводы тошноты и бессилия. Побывал ли он уже с ней? Двигал ритмично бедрами в равнодушии семяизвержения в высшую бесплодность сухого и длинного тела? Гальваника воспоминаний услужливо готовилась пропустить постоянный ток по опустелым руслам жизни, но здравое равнодушие повелевало не разбивать формирующуюся картину мистического симбиоза снов и грез под расколотой Хрустальной Сферой.

Восход приятен привычкой одиночества, не разбавленной суетливой озабоченностью и кусачей навязчивостью какого-либо долга. Мешанина светлых и темных пятен, наконец-то пожирающих поддельную красоту придуманного Млечного пути, тонула в ледяной синеве и плавилась в приближающемся жаре вспухающего волдыря почерневшего солнца, который впился последней хваткой в ледяные языки умирающей планеты. Завода уже не хватало, чтобы ответить лихорадкой тайфунов, кровопусканием вулканов и иглотерапией астероидов, пассионарным взрывом новых суперэтносов и очередным витком хроноса, и пригоршня света увязала в грязи и тине экуменического равнодушия среди обветшалых башен Трои, еще по инерции раскручивающих свои гироскопы.

Дремотное состояние разгонялось если не интересом к синхронному завершению истории человеческой, геологической, космической, то каким-то привкусом стойкости, личными крохами собственного смысла, самотождественности, свободы, в основе которых уже не было ничего из типового цивилизационного набора, кроме тавтологических идей и обоснований, заставляющих, например, засыпать и просыпаться, варить дрянной кофе, говорить "доброе утро" и совершать массу иных ритуальных вещей. Бессмыслица точки окончательной сборки всего человеческого там, где это уже не получит воздаяния. Смысл ушел, растворился, оплодотворил продажную шлюху вселенной, зачав тот плод, которого она и была достойна — бессильного бога, искалеченного бога, сумасшедшего бога, в своем бессилии, боли и сумасшествии гасящего надежду звезд. Мириады сперматозоидов, не успевших к вакханалии оплодотворения, теперь догнивали в хлопьях профилактической контрацепции. Просветленным лишь оставалось утешать себя созерцанием очередной демиургической неудачи, отягощенной наследственным злом меона.

Слабое утешение, надо признаться. Кто мог хоть что-то понять в творящемся безумии? Удобная гипотеза отжившей творческой неудачи. Еще одна попытка найти первопричину в бесконечном перечислении достоинств и недостатков, в феноменах блага, но не в самой идее. Беспомощное барахтанье, вызывающее лишь стыд и неудобство. Хотя… Ничего подобного оно уже не вызывало. Метафизика почила вместе с физикой.

— Многие, мысля будто впотьмах, употребляют вовсе не те имена, для названия действительных причин. Поэтому один окружает землю круговоротом, посредством которого небо предписывает ей стоять неподвижно; другой подпирает ее, как широкую квашню, воздухом; а силы, которою все, что где теперь стоит, поставлено самым лучшим образом, — такой силы никто и не ищет и не усвояет ей божественного могущества. Люди предпочитают выдумать Атланта, который был бы могущественнее и бессмертнее той силы и все связывал бы наилучшим образом, а истинное благо и союз, действительно все связующий и сохраняющий, вменили ни во что, — процитировала женщина.

— Да, — согласился Кирилл.

Отвечать было не обязательно, но какие-то осколки

вежливости неуютно шевелились в пустоте тишины, и легче оказывалось проложить их чем-то невразумительным.

Дама кивнула головой и повернулась к Кириллу. Он напрягся, ожидая новых слов, но та лишь осмотрела ряды шезлонгов, выбрала подходящий, где-то за пределами видимости, и исчезла, оставив фрейм запахов и звуков. Курорт. Обыденность безделья санаториума для выпавших из потока времени и событий в стоячую волну навязчивого кошмара неправдоподобного рая, где каждый волен в выборе собственной версии помешательства, но странные аптечные запахи транквилизаторов вторгаются в тщательно выстроенные мирки, и приходится придумывать объяснения их вопиющей реальности. Театр теней вбрасывал в тьму сознания все новые и новые персонажи, и уже не находилось сил прописывать им живые роли, лишь — рассаживать статистами на веранде в ярких костюмах, последними днями разглядывая зеленую равнину с аляповатыми проплешинами цветущих кустарников.

Мы — маски, последние маски завершающейся античной драмы. Жертвы рока, ходячие функции, лишенные характера, индивидуальности, точки кристаллизации несвязных событий, слабый повод к извлечению никому не нужных уроков, к переживанию катарсиса, очищающей гибели всего, что могло бы напоминать о нас в Эвереттовой ветви мироздания. Где-то уже существует это знание завершения всех времен, приходящее не в красочной декорации Страшного суда с его окончательными битвами и восстанием из мертвых, вершением справедливости и утешением всех обиженных, но вот в такой механистической версии сокращения горизонта событий, возвращения к точке сингулярности, которые, может быть, и замечательная физика, но абсолютно бездарная драматургия.

Кирилл обернулся, насколько позволял глубокий шезлонг, и убедившись, что женщина не дремлет, а так же медитативно рассматривает пейзаж, спросил:

— Вы откуда бежали, даме?

— Одри, — поправила она.

— Так откуда вы бежали, Одри?

— Мне кажется, что я и сейчас еще не остановилась, — без улыбки ответила Одри.

Огненный волдырь наконец прорвался, выстрелил из-за гор плотными лентами тусклого рассвета и бессильно обвис на верхушках бесформенной студенистой массой препарированного моллюска. Холодный прибой сменился горячей волной, немедленно выжавшей пот из сухой кожи. Поток духоты подтапливал долину, разбавляя краски дрожащим маревом обманчивого дня циркулирующего приступа шизофрении гибнущей Ойкумены, жалкой надежды за сменой света и тьмы пробиться сквозь сдавливаемую и деформируемую Крышку по ту сторону Хрустальной Сферы в мир бесконечности и звезд. Разрушающиеся небеса декорировались густой синевой, а особо вопиющие дефекты затыкались кучевыми облаками, но при желании можно было рассмотреть расходящиеся швы в таком ненавистном мироздании. Впрочем, желания не было.

— Вы думаете это творится со всем миром? — словно догадалась Одри, и за таким же напускным равнодушием обыденности светского разговора проглянули удивление и жалость.

— У вас есть какие-то иные объяснения? — внезапно заинтересовался Кирилл. Безделье бездельем, душа душой, но иногда хочется еще раз поучаствовать в увлекательных играх, в которые играют люди. Или которые играют людьми.

— Например, мы сошли с ума.

— Слишком банально, — вздохнул Кирилл. Он вновь окунулся в шезлонг, но нить разговора между ними не прерывалась.

— Есть и более замысловатые гипотезы. Хотя, это все слова. Слова. Я бежала с Плутона, если вас интересует.

— И как Плутон?

— Дрянное место для таких, как я. Серая и холодная пыточная камера, замешанная на огне. Я даже рада, что он первый попал под удар.

— Вы мстительны.

Одри помолчала, как будто обдумывая инвективу.

— Предпочитаете диатрибы? Как раз о них и идет речь в замысловатых гипотезах. Вы чувствуете пустоту мира?

— Как это?

— Словно вы оказались в подлинной реальности сна. Вы населяете его своими героями и выдумками, но он еще слишком широк и свободен… В нем есть, где дышать… В нем есть место нашим чувствам и откровенности, и никто и ничто не мешает наивной непосредственности. Пустота. Пустой мир. Пустой в хорошем смысле. Там не оказывается тягостной предустановленности близких и далеких событий. Можно назвать это еще и беззаботностью.