Физиология брака

Бальзак Оноре де

Муж должен спать чутко, как сторожевой пес, дабы никто не мог увидеть его спящим.

Мужчина должен с детства приучаться спать с непокрытой головой.

Иные поэты станут утверждать, что целомудрие и пресловутые таинства любви побуждают супругов непременно спать в одной постели, однако общепризнано, что человек с самого начала предавался наслаждениям в полумраке пещер, на дне поросших мхом оврагов, под кремнистыми сводами гротов исключительно оттого, что любовь делает его беззащитным перед лицом врага. Опускать две головы на одну подушку ничуть не более естественно, чем обматывать шею клочком муслина. Однако цивилизация, овладев миром, заперла миллион людей на участке в четыре квадратных лье, загнала их в тесные пределы улиц, домов, квартир, спален и кабинетов площадью восемь квадратных футов; еще немного, и она начнет складывать их, как складывают зрители свои лорнеты.

Этой причиной, а также многими другими обстоятельствами, такими как бережливость, страх, бессмысленная ревность, объясняется обыкновение супругов каждый вечер засыпать и каждое утро просыпаться в одной постели.

И что же в результате? Капризнейшая вещь в мире, чувство бесконечно подвижное, драгоценное своей переменчивостью, чарующее своей внезапностью, пленяющее неподдельностью своих порывов, иными словами, любовь принуждена

покориться монастырским правилам и распорядку, рожденному в недрах Бюро долгот.

Будь я отцом, я возненавидел бы сына, который с пунктуальностью часового механизма изъявлял бы мне вечером и утром свою преданность, желая доброй ночи и доброго утра не от души, а по приказу. Именно так подавляются в сердцах все благороднейшие и искреннейшие чувства. Вообразите же, что такое любовь в назначенный час!

Лишь творцу всего сущего дозволено чередовать восход и закат, утро и вечер на вечно прекрасной и вечной новой земле, из смертных же никто не вправе играть роль солнца, какими бы гиперболами ни убеждал нас в обратном Жан Батист Руссо [264] .

264

...ни убеждал нас в обратном Жан Батист Руссо. — Имеются в виду строки не самого Жана Батиста Руссо, но другого французского поэта, Ж.-Ж.-Н. Лефрана де Помпиньяна, который в «Оде на смерть Ж.-Б. Руссо» сравнил покойного поэта с небесным светилом, которое продолжает свой путь по небу, несмотря на вопли невежественных дикарей.

Из этих предварительных замечаний следует, что пребывать под балдахином кровати вдвоем противно природе;

что спящий человек почти всегда смешон;

и что, наконец, неотлучное пребывание рядом с женой грозит мужьям неминуемыми опасностями.

Итак, попытаемся согласить наши обычаи с законами природы и устроить так, чтобы кровать служила супругу верой и правдой и охраняла его от невзгод.

§ 1. Две кровати в одном алькове

Если блистательнейший, стройнейший и умнейший из мужей хочет пасть жертвой Минотавра на исходе первого года супружеской жизни, он непременно добьется своего, если дерзнет поставить под сладострастным сводом одного алькова две кровати.

Приговор вынесен; вот его обоснование:

Первый муж, вздумавший поставить две кровати в одном алькове, был, вероятно, акушер, который, зная за собой привычку метаться во сне, решил предохранить дитя, вынашиваемое его супругой, от ударов ногами, которые, чего доброго, мог бы ему нанести.

Нет, скорее, это был какой-нибудь супруг из числа обреченных, не доверявший ни своему звучному катару, ни самому себе.

А может, это был юноша, который, опасаясь собственных нежных порывов, то отодвигался от чаровницы-жены так далеко, что рисковал свалиться на пол, то придвигался так близко, что в который раз смущал ее покой?

Нет, роковая идея, должно быть, осенила особу вроде госпожи де Ментенон, во всем полагавшуюся на своего духовника, или, напротив, честолюбивую особу, желавшую прибрать к рукам пылкого супруга?.. Или же, еще вероятнее, красотку Помпадур, ставшую жертвой той парижской немощи, которой господин де Морепа [265] посвятил забавное четверостишие, стоившее ему самому долгого изгнания, а царствованию Людовика XVI — череды несчастий: «Ирида, вы так хороши, И держитесь всегда так смело; Кругом вы сеете цветы; Увы, цветочки эти... белы». В конце концов, автором нововведения мог явиться и философ, опасавшийся разочарования, которое может вызвать у его жены вид спящего мужчины. В особенности такого, который спит, завернувшись в одеяло и без ночного колпака.

265

Морепа Жан Фредерик Филипс, граф де (1701—1781) — морской министр в царствование Людовика XV, проводивший полезные для страны реформы и отставленный в 1749 г. по подозрению в авторстве эпиграммы на фаворитку короля маркизу де Помпадур (наст, имя и фам. Жанна Антуанетта Пуассон; 1721—1764), заболевшую дурной болезнью. В 1774 г., взойдя на престол, Людовик XVI вернул Морепа ко двору, где тот, однако, не сумел удержаться из-за направленных против него интриг. Бальзак считает, что, останься Морепа на своем посту, король действовал бы более разумно и не довел бы страну до революции.

Кто бы ты ни был, неведомый творец иезуитской методы, привет тебе от дьявола, твоего собрата!.. Ты — причина многих бедствий. Изобретение твое страдает изъянами, отличающими все полумеры; оно бесполезно и причиняет обеим сторонам неудобства, не принося никаких выгод.

Неужели человек девятнадцатого столетия, наделенный высшим умом и сверхъестественной мощью, истощивший запасы своего гения в попытках изменить механизм собственного бытия, обожествивший свои потребности, дабы избавиться от необходимости их презирать, испрашивающий ароматы, чудотворную силу и тайное могущество у китайских трав, египетских бобов и мексиканских зерен [266] , научившийся оттачивать хрусталь, чеканить серебро и расписывать глину, одним словом, пользоваться услугами всех искусств для того, чтобы изукрасить столовые приборы, — неужели этот царь, скрывший свое несовершенство в складках муслина, в блеске брильянтов и сверкании рубинов, кутающийся в льняные и хлопковые ткани, в пестрые шелка и узорные кружева, — неужели он, владеющий всеми этими сокровищами, падет так низко, что установит в своей спальне две кровати?.. К чему выставлять напоказ нашу жизнь, ее обманы и поэзию? К чему сочинять законы, религии и моральные предписания, если выдумка обойщика (а обычай ставить кровати рядом выдумал, возможно, именно обойщик) отнимает у нашей любви все иллюзии, разлучает ее с величественной свитой и оставляет ей лишь самые уродливые и отвратительные черты? — ведь ничего иного тому, кто поставил две кровати в одном алькове, ожидать не приходится.

266

...китайских трав, египетских бобов и мексиканских зерен... — Имеются в виду напитки, подробно описанные в «Рассуждении о современных возбуждающих средствах»: чай, кофе и шоколад.

LXIII. Казаться величественным или казаться смешным — вот выбор, перед которым ставит нас желание.

Разделенная любовь величественна, но уложите жену в одну кровать, а сами улягтесь на другую, стоящую рядом, и любовь ваша покажется вам смешной. Плодом этой полуразлуки становятся две равно нелепые ситуации, чреватые, как мы сейчас убедимся, множеством несчастий.

Рассмотрим

первую из этих ситуаций. Около полуночи молодая женщина, зевая, накручивает волосы на папильотки. Мне неведомо, проистекает ли ее меланхолия из мигрени, сверлящей ее правый или левый висок, или же ею овладел один из тех приступов хандры, которые заставляют нас видеть весь мир в черном свете; как бы там ни было, она причесывается на ночь так небрежно, поднимает ногу, чтобы снять подвязку, так томно, что кажется очевидным: если ей тотчас не позволят забыться сном, у нее останется лишь один выход — утопиться. В этот миг она пребывает бог знает как далеко на севере, в Гренландии или на острове Шпицберген. Беззаботная и холодная, она укладывается в постель, размышляя, быть может, вослед госпоже Готье Шенди [267] , о том, что завтра будет тяжелый день, что муж возвращается домой очень поздно, что во взбитых белках недоставало сахара и что она задолжала портнихе больше пятисот франков; одним словом, она думает обо всем, о чем может думать женщина, умирающая от скуки. Тем временем в спальню вваливается толстяк-муж; после делового свидания он выпил пуншу и ему теперь море по колено. Он стаскивает сапоги, швыряет фрак на кресла, оставляет носки на козетке, а сапожный крючок — на ковре перед камином; покрыв голову красным мадрасовым платком и даже не дав себе труда спрятать его уголки, он бросает жене несколько односложных фраз, несколько супружеских нежностей, которыми подчас и ограничивается вся беседа мужа и жены в те сумеречные часы, когда наш дремлющий разум покидает нас на произвол судьбы. «Ты уже легла?.. Дьявольщина, как нынче холодно!.. Ты все молчишь, мой ангел!.. Да ты уже под одеялом!.. Притворщица! Делаешь вид, что спишь!..» Реплики эти перемежаются зевками, и наконец, после множества мелких происшествий, зависящих от привычек данной супружеской пары и сообщающих некоторое разнообразие этой вечерней увертюре, мой герой опускается на свое ложе, которое под тяжестью его тела громко скрипит. Он закрывает глаза, и воображение немедленно принимается рисовать ему те соблазнительные мордашки, стройные ножки и пленительные силуэты, что попадались ему на глаза в течение дня. Желание овладевает им... Он обращает взор на жену. Он видит прелестное личико в ореоле тончайших кружев; испепеляя взглядом вышитый чепчик, он различает, кажется, блеск глаз жены; наконец, тонкое одеяло не в силах скрыть от него ее божественных форм... «Душечка моя?..» — «Но, друг мой, я сплю...» Как пристать к этой Лапонии [268] ? Пускай вы молоды, хороши собой, умны, пленительны. Но разве все эти достоинства способны помочь вам одолеть пролив, отделяющий Гренландию от Италии? Расстояние между раем и адом не так велико, как та полоска, что разделяет ваши кровати; все дело в том, что вы пылаете страстью, а жена ваша холодна как лед. Казалось бы, перейти из одной кровати в другую — дело техники, однако мужа, увенчанного мадрасовым платком, этот переход ставит в самое невыгодное положение. Влюбленным все — опасность, недостаток времени, несчастное стечение обстоятельств — идет на пользу, ибо любовь набрасывает на все, даже на дымящиеся развалины взятого приступом города, пурпурно-золотистый плащ; супругам же в отсутствие любви развалины мерещатся даже на самых великолепных коврах, даже под самыми пленительными шелками. Пусть даже вы перелетите к жене в один миг — за это время ДОЛГ, сие божество брака, успеет предстать перед нею во всей своей неприглядности.

267

...вослед госпоже Готье Шенди... — Имеется в виду мать Тристрама, заглавного героя романа Стерна, которая, как известно, смутила «жизненных духов» зачинаемого Тристрама, ибо в самый неподходящий момент спросила у своего супруга, не забыл ли он завести часы... (Жизнь и мнения Тристрама Шенди... Т. I, гл. I).

268

Лапония — часть Северной Европы, покрывающая север Норвегии, Швеции, Финляндии и России.

Ах! как несносен должен казаться женщине, скованной льдом, мужчина, которого желание заставляет то метать громы и молнии, то рассыпаться в любезностях, то дерзить, то молить, то язвить, словно эпиграмма, то льстить, словно мадригал, — одним словом, более или менее талантливо разыгрывать сцену из «Спасенной Венеции» [269] Отвея, где сенатор Антонио твердит на сотни ладов у ног Аквилины: «Аквилина, Квилина, Лина, Лина, Накви, Акви, Наки!» — и, притворяясь верным псом, получает в награду одни лишь удары хлыста. Чем больше пылкости выказывает мужчина в подобной ситуации, тем более смешным кажется он всякой женщине, даже собственной жене. Если он приказывает, он вызывает отвращение, если он злоупотребляет своей властью, он становится добычей Минотавра. Вспомните кое-какие из афоризмов Брачного катехизиса, и вы без труда поймете, что в рассматриваемом случае вы попираете его самые священные заповеди. Уступит ли жена мужу, которого обыкновение ставить две кровати в одном алькове побуждает действовать грубо и откровенно, оттолкнет ли его, в любом случае при подобном устройстве спальни целомудреннейшая из жен и умнейший из мужей не могут не грешить бесстыдством.

269

«Спасенная Венеция» (1682) — трагедия английского драматурга Томаса Отвея (1652—1685).

Описанная нами сцена, разыгрывающаяся на тысячу ладов и вырастающая из тысячи случайностей, скорее забавна, но события могут пойти и по другому пути, куда менее веселому и куда более страшному.

Однажды вечером я обсуждал сии важные материи с покойным графом де Носе, о котором уже имел удовольствие рассказывать; услышав наш разговор, высокий седовласый старец, близкий друг графа, — имени его я не назову, ибо он еще здравствует, — взглянул на нас с довольно меланхолическим видом. Мы догадались, что он хочет рассказать нам какую-то скандальную историю, и бросили на него взор, подобный тому, какой стенографист «Монитёра» [270] бросает на министра, готовящегося произнести импровизированную речь, текст которой ему, стенографисту, был сообщен заранее. Наш собеседник был старый маркиз-эмигрант, у которого революция отняла состояние, жену и детей. Поскольку маркиза по праву слыла одной из самых непоследовательных женщин своего времени, супругу ее было не занимать наблюдений над женской природой. Дожив до преклонных лет, он смотрел на мир из глубины могилы и говорил о себе таким же тоном, каким говорил бы о Марке Антонии или Клеопатре.

270

«Монитёр» — правительственная газета, где публиковались официальные сообщения и документы.