Фладд
Шрифт:
— Мне не хотелось бы к ним прибегать.
— Весьма похвально.
— А теперь скажите мне, отче, с каких пор дозволяется есть мясо в Рождество, если оно приходится на пятницу?
— С тысяча девятьсот восемнадцатого, — без запинки ответил отец Ангуин, — когда на Пятидесятницу был принят Кодекс канонического права.
— А на какое число пришлась в тот год Пятидесятница?
— Кажется, на девятнадцатое мая.
— Спасибо. Допускается ли в пятницу или в другой постный день вкушать черепаховый суп?
— Полагаю, да. А ты часто ешь черепаховый
— Нет, — печально отвечала кающаяся. — Спасибо, отче, вы разрешили часть моих недоумений. Насчет сала ничего пока не надумали?
— Если бы я должен был дать ответ прямо сейчас, чисто из головы, то сказал бы, что его можно использовать и для того и для другого. Но я, безусловно, уточню. И если ты придешь снова, то получишь исчерпывающий ответ.
Ему хотелось спросить: «Кто ты?» Хриплый шепот звучал чуточку напряженно, однако переход от вопроса к вопросу и вообще самый тон подразумевал близкое знакомство; впрочем, недерхотонцы вообще ни с кем не церемонятся. И все же не отпускало чувство, что женщина его знает и угадала девиз: «Верность в мелочах».
— Ты ведь придешь снова? — с надеждой спросил он; ему понравились вопросы по тонкостям гастрономических канонов.
— Ммм, — проговорила кающаяся.
— Ты что-нибудь еще хочешь мне сказать?
— Нет.
— Я не могу отпустить тебе грехи, потому что ты не покаялась.
— Я не могу каяться, — отвечал голос. — Я уже не понимаю, что грех, а что — нет. А если бы понимала и это вправду было грешно, возможно, не пожалела бы.
— Тебе не обязательно достигать совершенного раскаяния, — сказал отец Ангуин. (Надо наставлять свою паству; отец Фладд предположил, что у недерхотонцев место катехизиса занимает гримуар.) — Довольно будет и несовершенного. Такое раскаяние, — пояснил он, — идет не от любви к Богу, а от боязни ада. Ты боишься ада?
Пауза. Шепот:
— Очень.
— Тогда ты должна твердо встать на путь исправления. То есть искренне сказать себе, что больше так делать не будешь. И тогда я смогу отпустить тебе твой грех.
— Но я его не совершала, — ответил голос. — Я ничего не сделала. Даже один-единственный раз. Пока.
— Но ты замышляешь какой-то конкретный грех?
— Я пока не знаю, есть ли он во мне. У меня не было случая проверить.
— Не проверяй, влечет ли тебя дьявольский соблазн — обязательно окажется, что влечет.
На сей раз пауза была чуть дольше.
— Кто знает, — проговорила нераскаявшаяся кающаяся, — что будет с каждым из нас через неделю-другую?
Больше за тот вечер в исповедальню никто не пришел. И теперь, после выпитого у камина виски, отец Ангуин в точности знал, кто была эта женщина. Недерхотон — отвлекающий маневр, она живет куда ближе. Он гадал, помогла ли ей беседа, хотя она пришла говорить с другим. Может быть, она придет снова. Мы можем толковать о чем угодно. Околичности бывают полезны — рано или поздно мы доберемся до сути.
В коридоре послышались шаги отца Фладда, и в полуоткрытую дверь вплыл аромат кофе.
— Надо
Было десять часов утра, в классе горел свет, за окном лил дождь. От детей, сидящих ближе к батарее, шел пар. Их опустелые резиновые сапоги рядком стояли у дальней стены. Дети болтали ногами, качая длинными шерстяными сосисками сползших носков.
Детишкам было лет по семь, и она готовила их к причастию. Весной они первый раз пойдут к исповеди — в пятницу она поведет их в церковь, — а в следующее воскресенье причастятся. Сестра Филомена гадала, успеют ли они с пятницы до воскресенья натворить чего-нибудь такого, что сведет ее усилия на нет. Как угадать, не впадут ли они в смертный грех? В карман их не посадишь. Филомена не обольщалась насчет детской невинности: она знала, на что они способны. Дети открыты страшным грехам жестокости и немилосердия; с возрастом их возможности сократятся.
Один из детей поднял руку.
— Раз надо поститься всего три часа, можно ли мне позавтракать, если я встану совсем рано?
— Можно. Хотя для желудка вредно есть в очень ранний час.
— А если я все-таки встал очень рано, позавтракал, а потом вижу, что у нас часы отстают? Мне в этот день не идти к причастию?
— Ну, если ты заблуждался искренне… — Дети ее смущали. — Не знаю, — сказала Филомена. — Спрошу у отца Ангуина.
«Или посмотрю в моей книге вопросов и ответов», — подумала она. И вообще, что такое время? В книге говорилось об истинном времени и среднепоясном; упоминались меридианы. Еще там было о поправке на летнее время и о том, как быть тем, кто пользуется солнечными часами.
— Это как-то связано с Гринвичем, — сказала она. — Главное, чтобы было правильно по Гринвичу.
Дети загалдели, сразу поднялся лес рук.
— Гринвич — это как Лурд? Там бывают чудеса? Исцеления?
Филомене было трудно с детьми, и чем дальше, тем труднее. Перпетуя говорила, что таинство действует само по себе. Им не обязательно понимать; она, Филомена, должна только проследить, чтобы они все делали правильно.
— А если я пощусь, но у меня выпал зуб, и я его нечаянно проглочу?
— Ничего страшного, — ответила Филомена. — Ты все равно можешь идти к причастию.
— А вы говорили, что нельзя трогать облатку зубами. Вдруг у меня в животе…
Из соседнего класса донесся рассерженный голос Перпетуи. Филомена знала симптомы и признаки. Скоро в дело пойдет трость.
— А если я пощусь, и мне в рот залетит муха?
— На сегодня достаточно, — сказала он. — У вас будет еще много времени для вопросов. А сейчас мы все очень тихо встанем из-за наших парт (она чуть не сказала: «из-за нашинских парт»), построимся по одному, наденем сапоги, встанем парами, пойдем в церковь и потренируемся, как нам причащаться.