Фламандский секрет

Андахази Федерико

Грегу не пришлось напрягать память, чтобы ответить, что это был единственный оставшийся уголь, и тем самым упрекнуть брата за небрежность в обращении с инструментом и нерадивость, помешавшую ему на прошлой неделе сходить в лавку. Он прибавил, что если Дирк хочет продолжать работу, у него еще есть в запасе пятнадцать минут, чтобы дойти до рыночной площади, пересечь ее по диагонали, перебраться через канал, зайти в лавку и купить там углей. Дирк недовольно фыркнул, вытащил несколько монет из маленького кошелька, резко развернулся и, не сказав ни слова, отправился на улицу.

Как только Дирк вышел, Фатима поднялась с табурета, повертела по сторонам головой и выгнула спину. Она обнаружила, что спина устала, а ступни немного занемели. Встав возле окна, португалка почувствовала, что ей необходимо помассировать ноги. Она приподняла тяжелую юбку, поставила стопу на табурет и обнажила ноги, длинные, стройные и гладкие. На какое-то мгновение женщина застеснялась присутствия Грега, сидевшего совсем рядом, но в конце концов, сказала она про себя, он никак не может считаться свидетелем. Сначала Фатима круговыми движениями растерла бедра, потом опустилась к икрам и ниже — до самых щиколоток. Не меняя позы, она спросила Грега, надолго ли отлучился его брат.

— Этого времени недостаточно, — ответил Грег загадочно.

Старший ван Мандер ощущал дыхание Фатимы рядом с собой и даже, наверное, чувствовал близость обнаженного тела. Глаза художника, мертвые и в то же время полные волнующей живости, смотрели прямо в ее

глаза. Выражение этих глаз настолько напоминало взгляд, что Фатима в очередной раз засомневалась, вправду ли он слеп. Отчасти чтобы проверить это странное ощущение, отчасти повинуясь внезапному порыву, женщина приблизила свои губы к лицу Грега — так близко, что почувствовала легкое прикосновение его усов, тронутых сединой. И замерла в этом положении, сдерживая желание коснуться губ. Грег протянул руку, положил на затылок Фатимы и придвинул ее лицо еще ближе к губам. Но не поцеловал. Он хотел ощущать тепло ее кожи своей. Тогда Фатима взяла его руку и положила себе на бедро — на то место, которое только что гладила сама. Глаза Грега оставались открытыми, они были похожи на два бирюзовых камня, лежащих на дне затянутого дымкой озера. Фатиме подумалось, что душа Грега — точь-в-точь как это темное озеро, а два прозрачных камня — это самое главное, что в ней сокрыто. И казалось, стоит только погрузить руку в эти сумрачные глубины, чтобы добраться до беспримесной синевы его сердца. Она обхватила руки Грега и провела ими по бедрам, крепким как камень, но нежным и теплым, как бархат ее платья. Временами Фатима чуть отстранялась и, не выпуская запястий художника, переносила его руки на другое место, словно побуждая его угадывать, какая это часть тела. Совершив в итоге путешествие по всем открытым участкам кожи, женщина поднесла указательный палец Грега ко рту, смочила своей слюной, приспустила вырез на платье и направила палец к левому соску, маленькому и твердому, размером и плотностью напоминавшему жемчужину. Фатима чертила по поверхности своей кожи тончайшие линии, используя как инструмент подушечку пальца, влажный отпечаток которой походил на нежный след, оставленный улиткой. Если художник пытался проникнуть дальше, чем Фатима ему позволяла, она сильнее сдавливала его запястья и вела его палец туда, куда хотелось ей. Руки Грега позволили себя приручить и повиновались желаниям их новой хозяйки. Творец маленькой вселенной, созданной по его образу и подобию, всезнающий слепец, вокруг которого предметы перемещались с точностью космического порядка, всемогущий властелин, из-под чьего контроля ничто не могло ускользнуть, — он неожиданно отдался на волю маленькой девочки. Послушно колыхаясь в сотканной ею паутине, Грег погружался в забытый сон сладострастия. Фатима наблюдала за ростом бугра, который все более рельефно выступал на поясе мастера, стягивавшего его штаны на талии и в паху. Женщина протянула руку к этому холму, стремившемуся вырваться за пределы треугольника, ограниченного кожаным поясом. Но не дотронулась. Она по-португальски шептала на ухо художнику обо всем, что могла бы сделать, если бы только это оказалось у нее в руках. Не переставая говорить, но и не прикасаясь, женщина начала водить своей маленькой ладонью вдоль этой колонны, принимавшей все более вертикальное положение. Казалось, руки Фатимы обладают странным магнетическим воздействием: не было никаких прикосновений, но когда кончики ее пальцев двигались вдоль сильного тела этого плененного животного, оно приходило в возбуждение; его метания походили на конвульсии рыбы, хватающей воздух ртом. Промежность Фатимы описывала круговые движения вокруг колена Грега, ее ляжки и икры напрягались в такт колебаниям ее бедер.

В тот самый момент, когда художнику удалось освободить одно запястье из рабства женских рук и он начал восхождение вверх по бедру, оба услышали торопливые шаги Дирка, возвращавшегося домой. Тогда Фатима медленно встала, прижалась ртом ко рту Грега и ласково провела языком по краю его губ, затем оправила юбки и спокойно вернулась на свой табурет. Дверь тотчас же распахнулась, и вошел Дирк. Картина, представшая его глазам, была в точности такой же, какой была несколько минут назад, перед его уходом, — за исключением легкого румянца на щеках Фатимы да невидимого землетрясения, только что разразившегося в душе его брата.

5. Свинцовые белила

I

В этот самый час под Флоренцией герцогская комиссия под руководством настоятеля Северо Сетимьо подвергала тщательному обыску покинутую хижину Хуана Диаса де Соррильи. О странном исчезновении испанского художника стало известно в то время, когда вся местность вокруг его дома уже считалась подозрительной из-за целого ряда происшествий, столь же ужасных, сколь и необъяснимых. Первым стала кровавая кончина Пьетро делла Кьеза и обнаружение его трупа неподалеку от деревни Кастелло Корсини. Одновременно пришли сведения об исчезновении еще двух молодых людей, живших по соседству. Всего через несколько дней один из них был найден мертвым, тоже в близлежащем лесу, наполовину прикрытый охапкой веток. Его убили так же, как и ученика Франческо Монтерги: содранная с лица кожа и глубокая ножевая рана на горле. О втором пропавшем юноше ничего не узнали. Волна страха и негодования захлестнула деревню, пристроившуюся к подножию горы, на вершине которой стоял замок Корсини. Заплаканная делегация из стариков, женщин и родственников двух пропавших молила герцога о том, чтобы комиссия во главе с настоятелем немедленно отыскала убийцу. Красный от стыда и от гнева Северо Сетимьо, которого поставили перед фактом бесполезности принятых им мер, был вызван к герцогу для объяснений. Если он все еще не обнаружил виновного — что ж, придется прибегнуть к испытанным средствам, как в старые времена, когда он вершил суд инквизиции над детьми.

И одним из главных подозреваемых — хотя и не единственным — являлся этот странный отшельник-испанец. Среди вороха вещей, брошенных художником, стражники обнаружили несколько сангин с портретами молодого человека. Помимо сосудов с маслами, растворителями и пигментами нашли несколько бутылей, в которых хранилась кровь. В маленьком сундучке отыскали пряди человеческих волос и аккуратно обрезанные остатки ногтей.

Когда герцогская стража спросила мнения Франческо Монтерги, тот без колебаний опознал Пьетро делла Кьеза на рисунках испанца. Вместе с тем он не мог определенно утверждать, что волосы и ногти также принадлежали его ученику. Что касается крови, вообще не было уверенности, что это человеческая кровь. Флорентийский мастер рассказал настоятелю, какими странными рецептами пользовался Диас де Соррилья для изготовления своих красок. Он поведал, что отшельник, по собственному его признанию, обычно примешивал кровь животных к растворителям и различным красителям. Но художнику ничего не было известно об использовании человеческой крови. Комиссия долго не совещалась: наконец-то Северо Сетимьо получил имя убийцы. Он отдал распоряжение о незамедлительном розыске и поимке Хуана Диаса де Соррильи. Живого или мертвого. Франческо Монтерга убеждал настоятеля, что за его коллегой следует оставить право на непредвзятое сомнение. Но решение Северо Сетимьо не имело обратного хода. Достаточно было бросить клич, и жители близлежащих деревень, вооруженные вилами, серпами и дубинками, толпами устремились в лес, чтобы расквитаться со злодеем.

II

Со дня смерти Пьетро делла Кьеза мастерская Франческо Монтерги превратилась в гнездо безмолвных подозрений. Неожиданный смертный приговор, нависший над Хуаном Диасом де Соррильей, казалось, не всех убедил окончательно. Он не убедил даже настоятеля Северо Сетимьо, который, хотя и нуждался в скорейшем

завершении дела, чтобы поправить подмоченную репутацию в глазах герцога, затаил in pectore 18 некоторые сомнения. В последние дни своей недолгой жизни молодой ученик стал невольным свидетелем многих нехороших происшествий. Престиж Франческо Монтерги в последнее время пошатнулся; поползли слухи, которые любимый ученик, сам того не ведая, к сожалению, подтвердил. Возможно, Пьетро был не единственным, кто наблюдал тайные свидания — если их было несколько — Франческо Монтерги и Джованни Динунцио. Так, например, фламандский ученик отпустил по этому поводу несколько рискованных замечаний — двусмысленных как раз настолько, чтобы посеять сомнения. В предательской душе Хуберта ван дер Ханса свили гнездо странные подозрения. На самом деле, несмотря на его вечно воспаленный взгляд и не выносившие света глаза альбиноса, ни одна мелочь не могла укрыться от его затаенного любопытства. В мастерской не было уголка, который не подвергся бы его тщательному осмотру. Во время своих тайных ночных экспедиций в библиотеку юноша обыскал весь дом. Поэтому не так уж странно выглядело предположение, что он тоже был свидетелем сумеречных встреч мастера и Джованни. Возможно даже, Хуберту пришло в голову, что Франческо Монтерга решил любой ценой смыть с себя позор и бесчестье. Да и сам Джованни не ускользнул от недоверчивого взгляда фламандца; его товарищ на деле не был тем простодушным провинциальным мальчиком, каким представлялся. Его буколическая невинность скрывала взрывной темперамент, мрачный характер и болезненную тягу к плотским слабостям. Несколько раз Хуберт заставал Джованни сжимающим в руках флакон с маковым маслом, вдыхающим наркотические испарения этого состава. Хуберт знал, что юноша не может обходиться без ароматов, добываемых из макового цвета, и что кротостью своего нрава он обязан исключительно дурманящему эффекту этого зелья. Однажды, отчасти чтобы удовлетворить свое любопытство, отчасти просто по злобе, Хуберт спрятал драгоценный флакон, так чтобы Джованни было трудно его отыскать. Сделанное открытие его поразило: никогда раньше не видел фламандец такого отчаяния и скрытой ярости. Ван дер Ханс смотрел, как Джованни бродит по мастерской словно зверь по клетке, раз за разом возобновляя лихорадочные поиски, весь дрожащий, покрытый кисеей холодной испарины, — и у него не осталось сомнений: этот послушный крестьянский паренек способен на убийство. Но Хуберт знал и другое: Франческо Монтерга, который всегда заботился, чтобы маковое масло в доме не кончалось, использовал болезненное пристрастие ученика в своих целях. Может быть, мастер принуждал Джованни к тайным свиданиям в обмен на необходимый ему состав, часто применявшийся для растворения пигментов, сам по себе или в сочетании с льняным маслом, которое быстрее высыхает. У Хуберта возникло предположение, что смерть Пьетро делла Кьеза — дело рук Франческо Монтерги или его ученика или даже результат их тайного сообщничества. Однако можно сказать, что фламандец не придавал этим событиям слишком большого значения. Основной объект его интереса определенно находился где-то в другом месте.

18

В душе (лат,)

Вместе с тем подозрения Хуберта ван дер Ханса находили свое симметричное отражение в наблюдениях Джованни Динунцио. Чрезмерное любопытство Хуберта ни для кого не было тайной. Не зная точно, о чем идет речь, ученик из Борго-Сан-Сеполькро понимал, что в библиотеке хранится какой-то неприступный секрет. Джованни знал и о вторжениях соученика в это помещение, куда ему было строго запрещено входить. К тому же полное презрение, которое Хуберт выказывал по отношению к нему, было той же природы, что и его обращение с Пьетро, которого фламандец обзывал унизительной кличкой La Bambina , издеваясь над хрупким телосложением юноши и отсутствием волос на теле и подбородке. Однако Джованни знал и о том, как много ревности накопилось в сердце Хуберта. Пьетро обладал такой совершенной техникой рисунка и композиции, какой хотели бы обладать даже многие из признанных мастеров. Он видел, как просыпалась черная зависть в полуприкрытых глазах фламандца, когда он смотрел на картины, написанные любимым учеником Франческо Монтерги. Сколько бы ван дер Ханс ни хвастался школой, которую прошел у лучших живописцев Фландрии, в глубине души он признавал, что ему не хватит всей жизни, чтобы сравняться с La Bambina в передаче формы. Джованни, конечно, отдавал себе отчет и в подспудной конкуренции, существовавшей между тремя учениками Монтерги. Один из них, и только один, мог надеяться на место живописца в Палаццо Медичи. И разумеется, пока не случилась трагедия, среди учеников флорентийского мастера был явный фаворит.

А мастер Монтерга, казалось, погрузился в глубокий колодец меланхолии. Он шатался взад-вперед по мастерской, словно иссохшее привидение. Он стал тенью тени. Когда приговорили к смерти его испанского коллегу, мастер окончательно развалился. Он запирался в библиотеке и просиживал там часами. В считанные дни он постарел на десять лет. А когда Франческо Монтерга покидал свое убежище, то, забывая всякую осторожность, не запирал дверь на ключ. Несколько раз он слышал, как хлопает дверь в библиотеку, и даже видел, как Хуберт украдкой проникает в его сокровищницу. Но мастер словно не обращал на это внимания. Он смотрел на своего фламандского ученика со смешанным чувством страха, замаскированного под безразличие.

Не боясь быть никем замеченным, Хуберт ван дер Ханс использовал каждое посещение библиотеки, чтобы продолжить собственный монументальный труд.

Ill

В течение нескольких дней создавалось впечатление, что Франческо Монтерга совершенно излечился от навязчивой идеи, которая многие годы занимала большую часть его помыслов. Однако как-то утром, словно пробудившись после недолгого летаргического сна, он снова принялся за свое. Мастер, как и раньше, начал запираться в библиотеке на ночь и, уподобившись толковнику, исследующему текст Священного Писания, часами корпел над страницами трактата, который достался ему от учителя, Козимо да Верона. Свеча успевала догореть и погаснуть быстрее, чем угасало его тревожное любопытство. Старинный текст монаха Эраклия, «Diversarum Artium Schedula», представлял собой, просто говоря, практическое учебное пособие. Он состоял из двадцати пяти глав, не содержавших никаких умозрительных, теоретических или исторических рассуждений — только свод советов художнику. Здесь перечислялись известные красители и способы их добычи, измельчения и связывания; упоминались растворители, наполнители и клеи; здесь была представлена классификация масел и правила изготовления лаков. Были рекомендации, как сделать краски надежными и долговечными, как правильно грунтовать дерево, как готовить и украшать стены при фресковой живописи. Были и советы, касавшиеся выбора инструментов и правильного их применения, а также использования и изготовления различных типов кистей, шпателей и углей. Тут же приводились и краткие рассуждения по поводу отображения человеческого тела и различных элементов пейзажа, в зависимости от их величины и расстояния. Некоторые из этих советов были широко известны большинству художников, другие несли в себе настоящее откровение — естественно, такие сведения Франческо Монтерга ревниво оберегал, — а еще в трактате упоминались странные рецепты, применение которых на практике выглядело невозможным. Вслед за последней главой шло нечто вроде приложения или отдельной книги под названием «Coloribus et Artibus», а на следующей странице стоял подзаголовок: «Secretus coloris in status purus». Но когда нетерпеливый читатель, стремящийся получить ответы на свои вопросы, переворачивал страницу, он сталкивался с отрывком из «Книги о порядке» святого Августина, а в эту запись были вплетены числа, расставленные, казалось, без всякого порядка.