Флексия
Шрифт:
Но у меня есть тайна. Великая тайна.
Однажды мой телефон был разряжен. И я воспользовалась маминым телефоном. Взяла его в руки. А там «непрочитанное сообщение». Я – честный человек, никогда не лезу в чужие души. А тут черт меня дернул открыть это сообщение. И что я вижу. Там некий Юрий назначает маме свиданье. В центральном парке. Естественно, возле фонтана. Там еще напротив милицейская будка стоит. Знаю я это место.
Звонить я никому не стала. Осторожно положила сотовый телефон, будто он был живым и очень опасным.
В тот день и час я, дрянная девчонка, отправилась вслед за мамой. На это самое
Да, оно состоялась. И «одинокий» парус белел своими модными, санкт-петербургскими брючками. В сумерках желтел фонтан, который местные жители прозвали «гусиным корытом» А мама с эти самым Юрой сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу. Наш парк зарос кустарником, и мне было удобно наблюдать. Я смотрела за тем, как этот самый Юра машет руками. Наверное, что – то азартно доказывает. А мама спокойна. Так сидели они достаточно долго. У меня затекли ноги. И сердце мое бешено колотилось. Мне было жалко папу. Ведь дело тут пахло изменой. И мне самой это все было очень неприятно. Ведь люди должны быть честным. Хотя я-то сама какая: наблюдаю за собственной мамулечкой.
Наконец, они стали прощаться. Этот самый Юра поцеловал маме руку. И, кажется, прижался к ее щеке своей щекой. Уже было достаточно темно. И все это действие освещалось далеким и тусклым фонарем. Я не уверена, что они поцеловались.
«А ведь, если поцеловались, то это – трагедия», – подумала я тогда, и поплелась домой.
Вскоре домой пришла и мама. На ней не было никаких следов этого преступного свидания. Хотя вру. Она была весела, много смеялась. И сказала папе: «А не выпить ли нам по фужеру шампанского?!»
Папа обрадывался маминому веселью и тут же побежал в зал за хрустальными фужерами.
Я пила сок на кухне, а они это самое шампанское.
Папочка первый поднес край своего фужера к маминому вину. И сказал: «Традиционно – выпьем за любовь!».
И мама подмигнула ему: «Конечно, за чего же больше!»
Я могла не выдержать и крикнуть: «Врешь ты все, врешь, мама!»
Но я выдержала и приглушила всю коробку яблочного сока, чтобы смыть внутри неловкое чувство. Оно сидело во мне как будто бы в желудке. Порой мне мниться, что не сердце вместилище эмоций, а желудок. Поешь немного, и все заглаживается. Так ведь?
Маме я в этот вечер ничего не сказала. А на другой день не утерпела:
– Мама, а кто такой Юрий?
Мать как-то странно на меня поглядела. Будто я не я, а чужой человек. Вроде внезапно появившегося фантома.
Она сидела на диване в своей комнате. Понятное дело – вскочила с дивана и стала на меня кричать:
Она кричала как-то отрывочно. И я не понимала ее слов. Знала только одно, что я больно ее задела.
И все же мама затихла и опять опустилась на прежнее свое место:
– Доча, – сказала она, – Ты еще маленькая и не понимаешь жизни. Кстати, почему ты задала этот вопрос?..
Я не могла удержать свой «подвиг» в секрете и все ей рассказала, вплоть до целования руки у «гусиного корыта».
В это время мама как-то странно закусила губу, вроде того, что ей было больно. И она этим своим укусом отвлекает боль.
– Это знакомый по работе, – почти твердо отчеканила она, – знакомый по работе, запомни это, дщерь.
– Ты все врешь, – у меня таки хватило мужества. И я знала точно, что она врет, потому что в той твердой
И тут мама заплакала. И стала повторять одно и то же: «Да, вру, вру, вру!»
Я подсела к ней на диван, и мне стало её жалко .
Мама погладила меня по голове. И вот что она сказала: «Глупенькая, Флек, я конечно же, же люблю твоего папу. Но это уже другая любовь, нежели та, которая была раньше. Раньше я не спала, все думала о папе твоем, какой у него прямой и прекрасный нос, как у римлянина. И какой он остроумный человек. Мне тогда казалось, что он, остроумный человек, издевается надо мной. И чем больше он шутил и подтрунивал, тем больше я ненавидила его, а, значит, и любила. Тогда мне казалось, возьми он меня за руки, и я с ним в огонь и в воду. И он, действительно, взял. И тогда-то появились огонь-вода. И было долгое время все прекрасно. У него пылали глаза. И он был мужчина, которого во всей галактике не сыщешь. «Мой мужчина». Но жизнь, дочура, опресняет чувства. Всю таблицу Менделеева смывает. Остается лишь аш два о плюс пшено. Что поделаешь. А я молодая еще, флек, мне хочется романтики, чтобы сердце безостановочно с перебоями колотилось. Когда летишь, как в самолете, и то и дело сваливаешься в воздушную яму, а потом опять паренье. И внизу зелень. Внизу, а не вверху поют соловьи и чирикают воробьи. Мне чистого воздуха захотелось. Вот и попался Юрий Иванович.
– Мам, у вас с ним ничего не будет, пустая затея.
– Откуда ты знаешь, – Мать почему то опять обозлилась и поглядела на меня глазами чужого человека:
– Ты можешь отцу рассказать про сегодняшнее подглядывание. Расскажешь, Шерлок Холмс, в юбке, а?
Она пытливо взглянула на меня, как –то искоса.
Я мотнула головой.
Рассказывать отцу, значит прибить его. Мне сейчас тридцать пять лет. А маме – пятнадцать. Она со временем опомниться. Зачем же папе наносить смертельную рану. Она опомнится, и все потечет по прежнему. Ведь и папа и я, мы оба любим свою маму – красавицу.
У нас с Тимом все будет по другому. Мы будем любить друг-друга всегда и не надоедим друг-другу. Можно ведь не только о любви думать, а переключиться на другое, помогать тому же мужу. Тим будет первоклассным математиком. Я точно знаю. Он откроет такую формулу, что все в мире измениться к лучшему, и жизнь будет свежа и наивна. И не надо будет «белеть одиноким парусом».
Мама занялась своим фитнесом. Включила на компьютере музыку. У нее она весьма своеобразна. И папа называет ее музыку, цветастую, и чрезмерно жеманную «хрустом французской булки».
Мой папа тоже не сладкий сникерс. Однажды он возьми и выложи: «Удивляюсь, Светлана Олеговна, твоему вкусу. Ты что мечтаешь о дворянстве. У тебя в песнях одни какие-то гусары, леди и прочие опереточные атрибуты прошлого века. Оглянись вокруг, какие леди. И он сказал это слово… Сейчас я его приведу. На бумаге не страшно. «Кругом одни бледи»
Мама покраснела, потом побелела. А потом собрала себя и отрубила отцу. Господи, лучше бы я не слышала всего этого: «Заткнись, это моя музыка, я какую хочу, такую и слушаю. А не нравится музыка, не нравлюсь я. Не еш-шш-те!» Последнее слово она прошипела, и мне стало страшно.