Флёр
Шрифт:
Ему было известно очень мало. Хатанга — это город, расположенный на реке Хатанга, на границе между Восточной и Западной Сибирью, но вначале о трагедии сообщили из еще более отдаленных диких краев на востоке. Весть принес охотник на пушного зверя, свободный крестьянин, — в Сибири не было крепостных, — который выхаживал одного из слуг сэра Ранульфа в своей охотничьей хижине.
Охотники отправляются в тайгу на несколько недель, в районе охоты построены деревянные хижины, где они могут найти пристанище. Когда набирается достаточное количество шкурок, они возвращаются по своим деревням, —
— Кажется, слуга вашего отца набрел на такую хижину во время вьюги, он был тяжело ранен, обморожен, еле стоял на ногах. Охотник приютил его, ухаживал за ним, но на следующий день он все равно умер.
Флер, понимающе кивнув, молчала.
— Охотник закончил охоту, потом вернулся в деревню и рассказал обо всем сельскому старосте. Тот тоже долго размышлял, прежде чем решил, что дело очень важное и нужно сообщить обо всем в ближайший город. Там местный бюрократ направил официальное донесение своему начальству, и в конце концов эта депеша добралась до Хатанги, где есть фельдъегерская служба. Как видите, после несчастья с вашим отцом прошло много месяцев, боюсь, эта история на каждом этапе несомненно утрачивала какие-то детали.
Флер снова кивнула.
— Из того, что сохранилось в донесении, явствует, что сани вашего отца упали с обрыва вниз, он был погребен под снегом. Одному слуге удалось каким-то образом оттуда выбраться. Ваш отец и все остальные слуги, вероятно, погибли. Прошу простить меня, мисс. Мне не хотелось бы привозить вам такое печальное известие.
Флер пристально смотрела в невидимую точку. Выходит, поиски сибирской орхидеи закончены, ее отец умер из-за своей любви к цветам. Нет, может быть, не из-за этого, а из-за своей любви к приключениям и славе.
— Он, конечно, ничего не сказал, — нашел ли папа в Сибири орхидею? — спросила наконец она чуть слышно.
— Что вы сказали, мадам? — Бейверсток был явно озадачен ее вопросом.
Она махнула рукой.
— Ничего. Не обращайте внимания. Значит, никто тела моего отца не видел? Оно до сих пор, насколько я понимаю, лежит на дне оврага?
Бейверсток наклонил голову в знак согласия.
— У нас нет никакой возможности подтвердить достоверность этого рассказа — мы располагаем только теми сведениями, которые сообщил раненый слуга охотнику. Возможно, он ему еще что-нибудь рассказал, но больше нам ничего об этом происшествии не известно.
Бейверсток протянул к ней руку. Флер думала, что это часы ее отца, но оказался его компас, который он постоянно носил на кожаной ленточке на шее. Она поднесла его к глазам. На обратной стороне бронзового корпуса она увидела инициалы — Р. Ф. Х. Стекло было сильно поцарапано, скорее всего во время несчастного случая. Если бы отец потерял вот этот самый главный прибор из всего его снаряжения, он все равно погиб бы в тайге. Но ничего не поделаешь — он умер, и она больше никогда его не увидит.
— Да, верно, это компас моего отца, — подтвердила она.
Как же ей удается сохранять такое спокойствие, — удивился Бейверсток. Он ожидал душераздирающих воплей, истерик, слез или обморока. Но шок каждый человек переживает по-разному, — напоминал он себе. Правда, у него не было большого опыта в общении с женщинами,
Флер была внешне спокойной, потому что чувствовала полное спокойствие и в душе. Позже, оставшись одна, она попыталась разобраться в своих ощущениях, но, судя по всему, это известие на ней особенно не отразилось. Все было так расплывчато, неопределенно. Никто не видел его мертвого тела, никто даже не знал, где его искать. Она не могла принять его смерть, не убедившись в ней собственными глазами, ну а смотреть в такой ситуации было не на что.
Когда Флер думала об отце, то всегда представляла его таким высоким, деятельным, живым — он словно вихрь проносился мимо нее по коридору в свой кабинет, к своему микроскопу, под увеличительным стеклом которого лежали интересующие его кусочки мха. Он был так поглощен своими мыслями и даже не замечал, что чуть не сбил ее с ног. Отец вел свою, совершенно другую, не похожую на ее собственную жизнь. Ей казалось, что и сейчас он продолжает жить точно так, как прежде, но где-то в другом, недоступном для нее месте.
Если бы кто-нибудь спросил у нее, любила ли она своего отца, то она ответила бы, что любила, хотя и не представляла себе, что это такое. Если бы она сейчас жила у себя дома в Гроув-парк, то, возможно, скучала бы по нему, но здесь, в России, все обстояло иначе. То, что прежде ей казалось таким знакомым, то, что она понимала и умом, и сердцем, теперь изменилось, стало чужим. Это все равно, что войти в свой дом и вдруг увидеть, что кто-то без вашего разрешения переставил в нем по-своему мебель. Она понимала, что должна оплакивать его, но вместо скорби в ее душе образовалась пустота.
Самое лучшее для нее теперь — продолжать исполнять свои привычные обязанности, беседовать с Каревыми, с Полоцкими, учить Катю, как шить ей новый утренний туалет, писать письма тетушкам и Ричарду, посылать извещения о смерти отца в английские газеты и давать инструкции семейному адвокату — она не доверяла такие дела брату, тем более что теперь он не жил дома, а находился постоянно в полку. К великой ее радости, поместье не требовало особых забот с ее стороны. Все шло там по заведенному порядку. Перед своим отъездом она оставила распоряжения поверенному выплатить вознаграждения небольшому постоянному штату слуг, определила для миссис Петтит бюджет для оплаты расходов. Такой порядок можно было поддерживать до тех пор, пока Ричард не примет окончательное решение относительно имения.
Но Флер предстояло решить собственную судьбу. Причин для ее дальнейшего пребывания в России больше не существовало. Тетушки и Ричард — если он задумывался о сестре — ожидали, что она скоро вернется домой. Более того, в январе международное положение значительно ухудшилось, о чем ее предупредил лично лорд Сеймур, когда они встретились на приеме во дворце князя Нарышкина.
— Нужно ли мне говорить, дорогая мисс Гамильтон, что в английских газетах говорится о русских, потопивших турецкий флот при Синопе?