Флибустьеры (с илл.)

Рисаль Хосе

Новичок с возмущением смотрит вслед отлично скроенному сюртуку, который скрывается за группой дам.

— Ага, три Парки! — тараторит Тадео при виде трех причудливо разряженных дев, сухопарых, костлявых, глазастых, большеротых. — Их зовут…

— Атропос?.. — лепечет новичок, желая показать, что он тоже кое-что знает, хотя бы из мифологии…

— Нет, что ты! Это сеньориты де Балкон, сварливые, злобные старые девы… Они ненавидят весь мир — мужчин, женщин, детей… Но, погляди, господь вослед злу всегда посылает благо, правда, иногда оно приходит слишком поздно. Видишь, за тремя Парками, что нагоняют страх на весь город, идут трое юношей — все их друзья, и я в том числе, гордятся ими. Вон тот, худой, с глазами навыкате,

немного сутулый, видишь, машет руками, возмущается, что не достал билета? Это химик, автор ученых статей и трудов, поистине выдающихся, — некоторые даже получили награду. Испанцы говорят, что он «подает надежды»… А тот, что его успокаивает, иронически улыбаясь, — это весьма талантливый поэт, мой лучший приятель. Теперь он бросил писать стихи именно потому, что талантлив. Третий, который предлагает им пройти вместе с актерами через боковую дверь, — молодой врач, уже прославившийся своим искусством. О нем тоже говорят, что он подает надежды… Он, пожалуй, не такой нахал, как Пелаэс, но хитрец и плут первостатейный. Ей-ей, он даже смерть сумеет обвести вокруг пальца.

— А тот смуглый господин, у которого усы торчат, как щетина?

— Да это коммерсант Т., он тебе что угодно подделает, даже собственное свидетельство о крещении. Хочет во что бы то ни стало слыть испанским метисом и прилагает героические усилия, чтобы забыть родной язык.

— Но дочери-то у него совсем белые…

— Да, да, поэтому-то рис и поднялся в цене, хотя они питаются исключительно одним хлебом!

Новичок в недоумении, он не понимает, какая связь между ценой на рис и цветом лица этих густо напудренных девушек.

— А вот жених одной из девиц, вон тот, худой, смуглый, что идет вразвалку. Видишь, он пошел за ними и свысока приветствует трех друзей, а те над ним смеются… Это мученик идеи, стойкий, как кремень.

Новичок преисполняется почтения и восхищенно глядит на юношу.

— С виду он глуповат, да и на самом деле, пожалуй, глуп, — продолжает Тадео. — Родился он в Сан-Педро-Макати и всю жизнь добровольно терпит мучения: почти никогда не купается, свинины в рот не берет, так как, по его мнению, испанцы ее не едят. По этой же причине он скорее умрет с голоду, чем станет есть рис, патис или багун… Зато все, что привозят из Европы, будь оно порченое или гнилое, кажется ему райской пищей. Месяц назад Басилио с трудом вылечил его от страшнейшего гастрита — дурень слопал целую банку горчицы, хотел доказать, что он европеец!

В эту минуту оркестр заиграл вальс.

— Вон того господина видишь? Заморыша, который вертит головой, смотрит, кто с ним здоровается? Это знаменитый губернатор Пангасинана [135] , у него, бедняги, даже аппетит пропадает, если индеец ему не поклонится… Он прямо умирает от огорчения, если его персону не встречают «бурными овациями». Несчастный! Всего три дня как приехал из своей провинции, а вон уже как отощал! Ого, гляди-ка: великий человек пожаловал, замечательная личность, посмотри на него получше!

135

Пангасинан — одна из провинций Лусона.

— Кто? Вон тот с нахмуренными бровями?

— Он самый. Это дон Кустодио, либерал дон Кустодио, а брови он хмурит оттого, что обдумывает какой-нибудь важный проект… Кабы все те идеи, что рождаются в его голове, осуществились, вот бы мы нагляделись чудес! А-а, наконец-то и Макараиг явился, тот, что живет в одном доме с тобой!

Действительно, к театру подходил Макараиг вместе с Пексоном, Сандовалем и Исагани. Тадео поспешил к ним навстречу.

— Вы не идете в театр? — спросил Макараиг.

— Билетов нет…

— У нас, кстати, есть места в ложе, — улыбнулся Макараиг. — Басилио не мог прийти…

Идемте с нами!

Тадео не заставил повторять приглашение дважды, а новичок, робкий, как все индейцы-провинциалы, отказался, боясь быть в тягость, и уговорить его не удалось.

XXII

Спектакль

Театр ломился от зрителей: в партере все места были заняты, у главного входа и в проходах сплошной толпой стояли люди, вытягивая шеи и вертя головами, чтобы хоть одним глазком видеть сцену. Открытые ложи, где красовались главным образом дамы, напоминали корзины с цветами, чьи лепестки (я имею в виду веера) колышутся от легкого ветерка. Аромат цветов, как известно, бывает разный: нежный или резкий, целебный или смертоносный. Так и в наших ложах благоухали всевозможные ароматы и слышались колкие восклицания, язвительные реплики, шушуканье.

Лишь три-четыре ложи пустовали, хоть было уже поздно: спектакль был назначен на половину девятого, а часы показывали без четверти девять. Но занавес все не поднимался: ждали его превосходительство. Публика у главного входа, устав стоять, шумела и волновалась; там топали ногами, стучали тростями:

— Начинайте! Пора! Начинайте!

Особенно отличались артиллеристы. Эти соперники Марса, как называл их Бен-Саиб, мало того что кричали и топали; полагая, видимо, что присутствуют на бое быков, бравые вояки приветствовали проходивших мимо дам любезностями, которые в Мадриде называют «цветочками», хотя порой от этих цветочков изрядно разит навозом. Ничуть не смущаясь злобными взглядами супругов, храбрецы громко высказывали чувства и желания, которыми загорались их сердца при виде красавиц…

В партере не видно ни одной дамы — похоже, им страшно сюда спускаться. Здесь густо стелется дым, слышен гул голосов, приглушенный смех… Спорят, кто из актрис красивей, передают последние сплетни. Правда ли, что его превосходительство повздорил с монахами? Чем объяснить, что генерал решил присутствовать на представлении: вызов ли это обществу или просто любопытство? Есть тут и такие, кого политика не волнует: один, стараясь привлечь взоры дам, принимает живописные, величественные позы, выставляя напоказ бриллиантовые перстни, особенно когда ему кажется, что на него наведен чей-нибудь бинокль; другой почтительно приветствует знакомую даму или девицу, склонив голову в степенном поклоне, и тут же шепчет соседу:

— Ну и чучело! Смотреть тошно!

Дама дарит его самой очаровательной улыбкой, грациозно кивает и, небрежно обмахиваясь веером, подталкивает локтем сидящую рядом подругу:

— Взгляни на этого фата. Знаешь, он влюблен в меня по уши!

Меж тем топот и стук усиливаются. Теперь уже только две ложи пустуют, не считая ложи его превосходительства, выделяющейся красной бархатной драпировкой. Оркестр начинает другой вальс, публика возмущается. К счастью для антрепренера, ее внимание отвлекает некий господин, который занял чужое место и с истинно героическим упорством отказывается его уступить законному хозяину, философу дону Примитиво. Видя, что никакие уговоры не действуют, дон Примитиво зовет распорядителя.

— А я не уйду! — отвечает герой, преспокойно дымя сигаретой.

Распорядитель бежит за директором.

— А я не уйду! — повторяет упрямец и откидывается на спинку кресла.

Директор уходит ни с чем, а артиллеристы на галерке хором выкрикивают:

— Пусть уйдет! Пусть сидит! Пусть уйдет! Пусть сидит!

Возмутитель порядка чувствует себя в центре внимания; теперь уже уступать нельзя — станешь посмешищем. Повторяя полюбившуюся ему фразу, он крепче вцепляется в ручки кресла и дерзко глядит на двух ветеранов, которых вызвал директор. Жандармы, из уважения к рангу смутьяна, отправляются за капралом, а в зале раздаются рукоплескания: публика чествует храбреца, который сидит в кресле с видом римского сенатора.