Флиртаника всерьез
Шрифт:
– Что ж, и неплохо, – сказала мама. – В жизни ты с твоим характером всяко не пропадешь, а старой девой остаться – хорошего мало. А с ребеночком мы поможем, про это не беспокойся.
Впрочем, Галинка и не выглядела обеспокоенной. В ее глазах читался только привычный интерес к происходящему: каким будет в ее жизни это новое – муж, ребенок?
Зять маме понравился. Лицо открытое, характер добрый, спортом занимается, в общем, простой, хороший парень. Плохо, конечно, что молодой такой и жилья своего нету, а мамаша у него, сразу видно, змея. Но по сравнению с тем, что Галинка могла себе найти какого-нибудь
Галинка же вообще не забивала себе голову сложными соображениями о том, надо или не надо ей выходить замуж. Делать этого она не собиралась, но Колька ее уговорил, потому что он был веселый парень, и не просто веселый, а какой-то… Он совсем ее не тяготил, ничего ей не навязывал, и она чувствовала себя с ним так же легко, как наедине с собою. В нем не было ни занудства, ни мелочности, он был… широкодушный, вот какой. И еще – стоило ему сказать два-три слова, и Галинка начинала смеяться. А она ведь вовсе не была пустосмешкой, так что способность ее рассмешить можно было считать особым Колькиным достоинством.
Когда он повредил спину, она пришла в отчаяние.
Правда, она не подавала в этом виду, и даже настолько не подавала, что свекровь в сердцах называла ее бесчувственной, но ей так жалко его было, что ночами она даже плакала, чего прежде не бывало с нею никогда в жизни. Но мало ли чего никогда с нею прежде не бывало! Увидев мужа на больничной койке, неподвижного, с темным от боли лицом, Галинка вдруг поняла, что не знала о жизни чего-то самого главного, а теперь узнала, и надо иметь мужество с этим знанием жить, и большего мужества не требуется в жизни ни для чего.
И все-таки отчаяние ее происходило не от жалости к Кольке и не от страха, что он не сможет двигаться. Что двигаться он сможет, если, конечно, приложит к этому усилие, врачи сказали ей почти сразу. Но тогда же они сказали и о том, что про спорт ему придется забыть… А за два года Галинка достаточно узнала своего мужа – да его и нетрудно было узнать, весь он был как на ладони! – чтобы понять: он не тот человек, который сумеет справиться с таким ударом. Спорт был для него всем, ни ее, ни дочку он не любил так самозабвенно, как то, чем, она чувствовала, был для него спорт: возможность вырваться за пределы всего обычного, обыкновенного – за все пределы, которые положила ему его же природа…
Только спустя пять лет Галинка поняла, что сделала в тот год невозможное. По своему характеру, по всему своему существу Колька после того, что с ним случилось, просто не мог не спиться. И то, что этого не произошло, было целиком ее заслугой, это она прекрасно понимала. Но, понимая это, чувствовала не радость и даже не удовлетворение, а только глубокую горечь.
Когда все вроде бы наладилось – Колька начал работать, и ежедневная бутылочка перестала казаться ему спасительной, – Галинка поняла, что не может с ним жить. Вот не может, и все! Как он был не виноват, что его природа не давала ему жить обычной жизнью, так и она не была виновата в том, что ее природа не давала ей жить со слабым мужчиной.
Галинке никогда
Нет, она нисколько не боялась одинокой женской судьбы, или какие там еще пошлости принято говорить в таких случаях. Просто она знала, что бросить человека, про которого понимаешь, что он без тебя пропадет, – нельзя. Ей никто никогда этого не объяснял, мама в основном была озабочена кулинарной частью ее воспитания, но это почему-то было для Галинки большей очевидностью, чем дважды два четыре.
В такое отчаянное, такое мучительное противоречие ее душа с самой собою не вступала никогда. И никакого выхода из этого не существовало. Это был даже не тупик – это была та же страшная пропасть жизни, которая приоткрылась ей, когда она впервые увидела Кольку после травмы.
«Все, хватит черт знает что вспоминать!» – подумала Галинка.
Она решительно надвинула на глаза свою специальную самолетную повязку, позволяющую спать при свете, подсунула под затылок самолетную же надувную подушку в виде полукруглого валика и приготовилась провести четыре часа полета в глубоком сне. Если бы не привычка засыпать мгновенно, по первому собственному требованию – а привычку эту Галинка выработала в себе настоятельным усилием воли, – она просто не смогла бы вести ту жизнь, которую только и могла вести с того давнего, незабываемого в своем отчаянии первого года после Колькиной травмы.
Ее нынешняя жизнь ей не просто нравилась – она стала для нее единственным способом сохранить в себе глубоко спрятанную, совершенно никому не интересную субстанцию, которая красиво называется живой душой. Галинка не любила красивостей. Она просто наладила свою жизнь так, как считала нужным. И теперь летала по белу свету, вглядывалась в свободные очертания гор, и причудливые прибрежные линии морей, и разноцветные лица людей, подкладывала под затылок резиновый валик, закрывала глаза самолетной повязкой…
Ей нелегко далась возможность вести именно такую жизнь, и она радовалась ее колеблющейся неизменности так, как большинство людей радуется самым прекрасным переменам в своей судьбе.
«Да, а перемены-то! – уже почти сквозь сон спохватилась Галинка. – Надо сразу к этому пойти… как его… Колька по морде…»
Эта мысль о предстоящих сразу по возвращении делах не нарушила ее сон. Дела есть дела, зачем о них думать, доводя себя до бессонницы? Их надо делать, вот и все. И это самое простое, что приходится делать в жизни.
Глава 9
– Ира, милая, ты сошла с ума! Ты просто сошла с ума, никак иначе я не могу все это объяснить!
Мамино лицо выражало такое горе, как будто она увидела свою единственную дочь в смирительной рубашке. Ирина всегда сочувствовала не только маминому горю, но даже обычному ее волнению, которое, вследствие маминой впечатлительности, могло произойти из-за сущей ерунды. Но теперь она не находила в себе ни следа сочувствия. Конечно, ей хотелось, чтобы мама поняла то, что с нею произошло. Но если она не сумеет этого понять, что ж, значит, так и будет.