Флора и фауна

Витич Райдо

Москва встретила его солнечной погодой.

Бройслав смотрел на московские улицы, как всегда шумные и суетливые, и жмурился от удовольствия. Пробки его не напрягали — помогали свыкнуться с чересчур бодрой столичной атмосферой. Ему нравился тот заряд жизни, что щедро давал этот город любому приезжему, а вот жителей он изрядно выматывал. Но таковы издержки мегаполисов, вечно торопливых и ни на час не успокаивающихся в своем движении. И в этом есть своя прелесть.

А вот города Аравийского полуострова он не терпел, и сам себе не мог объяснить — отчего. Что-то глубинное вызывало в нем отторжение одного вида ослепительно белоснежных стен минаретов, солнца, что, казалось, плавит улицы;

растительности, архитектуры, даже звуки шумных восточных базаров, гортанной речи рождали в нем настороженность и желание… схватиться за оружие. Странное желание, учитывая, что у него было достаточно партнеров и хороших знакомых из Аравии, Египта, Ирака и Сирии. И они прекрасно ладили меж собой. Но все же ни одному из них он не доверял, и, пожалуй, больше, чем с другими держал ухо востро.

Первый раз, когда он приехал в Тель-Авив, заметил и странную тревожность Гарика, после не раз замечал за ним этот напряженный взгляд, словно тот готов вступить в бой, да не слышит команды.

— Похоже, нас славно потрепали в этих местах в прошлой жизни, — заметил тогда Орион, и Фомин, к удивлению, не стал отнекиваться.

— Возможно. Хотя в реинкарнации я не верю, — бросил, уже садясь в самолет.

И в этом у них с Гариком было единственное противоречие — Бройслав верил в прошлые жизни и будущие не от того, что был фанатиком или продвинутым мистиком, суеверным и кармически озабоченным — просто так ему было легче жить. Вера должна быть у человека. Одни ищут ее у других и в другом, а он искал в себе. И точно знал, хоть и не мог внятно объяснить, что все повторяется в жизни и случайностей нет, и тот круг, что сложился — заведомо предопределен, как и сам путь, по которому идешь. Может, от того его считали фаталистом, а он не сопротивлялся. И считал это правильным.

Как первое движение души: сродство возникает сразу и не нужны проверки или раздумья, и не важно, кто этот человек — шут, вор, обыватель или политик. Он близок тебе, понятен и, кажется, давно знаком, даже если ты видишь его первый раз. Или, наоборот, при всей лучезарности и порядочности человека, длительном знакомстве и партнерских отношениях ты никак не можешь его принять, не то что понять.

Как с Андриасом. Вроде родной племянник, но терпеть его можно не больше пяти минут, а общаться лишь сквозь зубы, желательно по телефону, и вот уже двадцать пять лет у Бройслава возникает одно и тоже желание — придушить его.

Или Гарик — одна встреча в Будапеште, куда оба попали на выходные, чтоб отдохнуть, полюбоваться красотами древнего города, и увлеклись одной девчонкой и… махнув на нее рукой, засели в баре до утра, чтоб говорить, говорить, говорить, словно тысячу лет не виделись. И вот уже почти восемнадцать лет вместе. И терпят друг друга, считают нормальным все недостатки другого. Как и недостатки Витислава, мудрую угрюмость еще одного друга. И уверены в друге, как в себе.

Маленькое сообщество, закрытое, и тем, наверное, счастливое.

Знакомых, что дюжина по пятаку, а истинных друзей всегда мало и за золото не купишь — дороже они, чем любое материальное благо. Потому что они и есть истинное богатство, а воистину везучий человек — тот, кому как Бройславу посчастливилось иметь друзей. Они стали его истинной семьей, тогда как родственные узы тяготили, и ничего он не испытывал ни к родителям, ни к сестре и они к нему. Родные, а как чужие.

Только ничуть то Бройслава не огорчало, и то, что семью лет пять не видел, не угнетало. Звонков матери и сестры хватало с нудными докладами ни о чем. И желания позвонить самому или съездить к родителям, повидаться, не появлялось. Он обеспечил их, позаботился о безоблачной старости, воздав должное за воспитание и заботу, и на том считал, они квиты. А старческое ворчание и сиделки послушают…

— Ничего город, — бросил Гарик, с легким любопытством поглядывая в окно.

Москва — не Халеб и

не Дамаск — здесь Гарик был расслаблен и благодушен. Как и Бройслав, поглядывал на здания и людей и щурился от приятного ощущения спокойствия.

— А ты не хотел лететь, — хмыкнул Энеску. — Смена декораций весьма полезна, друг мой.

— Мне дома больше нравится.

— Знаю, ты домосед. Дай тебе волю, ты бы так и провел жизнь за оградой нашего дома.

— Замка феодала, — улыбнулся Гарик. Редкость — улыбка на его лице, и знал бы он, как она ему идет, стал бы чаще тренироваться, растягивая губы не в презрительной насмешке или оскале, возможно, устроил бы свою личную жизнь. А то не ладилось у него в этом плане, впрочем, как и у Бройслава. Аглая, первая жена Фомина, года не выдержала, поставила перед выбором — друг или брак, вторая до регистрации не дотянула — вильнула хвостом в сторону залетного итальянца, а остальные пассии, как и у Энеску, лишь для утехи тела. Так и жили бирюками, но о том не жалели. Один свою Мадонну искал, другой посмеивался да головой качал, не понимая, а в тайне завидовал. А Витислав? Он со школьной скамьи себя без подружек не представлял и влюблялся пылко, до искр, до умопомрачения… когда на сутки, когда на месяц. Вот этому уже завидовал Бройслав.

Страстные любовные увлечения юности прошли мимо него стороной. Он закрывался от них научной литературой, учебниками, картами Вселенной, исследованием звезд и планет. Астрономия стала его первой любовью, на свидание с телескопом он бежал охотнее, чем на танцы с девочкой. В свое время его диссертация о системе Ориона вызвала интерес даже у именитых астрономов, но в науку он не пошел. Небо прекрасно и всегда одарит мечтой, но мечта не накормит тело. Он ушел в бизнес, оставив на память о прошлом прозвище — Орион.

Его карьера оказалась головокружительно быстрой и успешной. Через пять лет его уже считали акулой, через десять плавать в одной акватории с ним мечтали и киты, а светские журналы объявили на него сезон охоты как на одного из самых завидных женихов в Европе. Он не отказывал в удовольствии ни себе, ни соискательницам его тела и капитала. И брал понравившееся тело и оплачивал его использование. Порой увлекался, порой играл, порой удовлетворял желание. Но любил одну, ту, что знать не знал и лишь помнил ее образ, который привиделся ему в детском сне, и будто позвал в страну блаженства, где ничего, кроме счастья. Сколько лет прошло, а память о том ощущении, когда голова кругом, трепет и радость от края до края от одного ее взгляда, от одной улыбки, и ничего не надо — только бы не ушла, только бы время замедлило бег и стало вечностью в это мгновение. Нет, не передать то словами, не пересказать.

Детство? Даже став зрелым мужчиной, он так не считал.

Блажь? Утопия? Возможно, но если она прекрасна, как небо, и оно есть, то отчего бы и ей не существовать, не сбыться мечте?

И пусть безумие — но насколько оно изумительно, упоительно? Есть ли смысл с ним бороться, а потом жалеть о том? Лишать себя надежды и единственного света, что жжет, и греет.

— Я тебя найду, — прошептал в окно.

Фомин покосился на Энеску: да Бога ради. За те деньги, что ты готов заплатить, тебе и осколок Тунгусского метеорита найдут, и диплодока клонируют.

— Одержимый ты.

Бройслав рассмеялся:

— А как жить иначе? Представь, какая скука жить лишь материей, и даже кусочка своей жизни не оставить мечте.

— Ты всегда добиваешься своей цели. Это меня и настораживает. Найдешь ты визуальный дубль своей незнакомки и что дальше? Банальность до оскомины: она окажется стервой и шлюхой.

— Если это она, я узнаю ее не по лицу. Тогда и остальное не будет иметь значения.

— Потому что не будет иметь места? Романтик-идеалист.

— Я?! — Бройслав давно не слышал столь тонкой шутки от друга. — Смотрю, перемена климата и пейзажа положительно повлияло на твое чувство юмора.