Флорентийка и султан

Беньи Жаннетта

Оставаться на палубе было уже не безопасно, и сеньор Гвиччардини спустился в каюту.

Будучи здесь один, он несколько минут расхаживал по тесной каюте, ссутулившись, чтобы не удариться головой о балку под потолком.

Потом он уселся на широкую скамью у стены, достал из дорожного баула чернительницу, обтянутую шагренью, и большой бумажник из кардобской кожи. Из бумажника сеньор Паоло достал в четверо сложенный кусок бумаги, развернул его и положил на висячий столик. После этого он извлек из футляра перо, поудобнее устроился за столом и, немного подумав, зажег фонарь, прикрепленный

к борту. Свет был необходим, потому что день за бортом корабля превратился в сумрак.

Еще немного поразмыслив, сеньор Гвиччардини принялся писать, медленно выводя буква за буквой. Ему мешали удары волн о борт, а потому дело продвигалось крайне медленно.

Первые буквы сложились в слово: «завещание».

Строчки ложились криво, но сеньор Гвиччардини старался писать разборчиво. Рука у него дрожала, судно сотрясала качка, и все же он довел до конца свою запись.

Он закончил вовремя, потому что именно в эту минуту налетел шквал.

Волны приступом пошли на каравеллу, и все бывшие на борту почувствовали, что началась та ужасающая пляска, которой суда встречают бурю.

Сеньор Гвиччардини еще раз перечитал написанное и снова сложил листок бумаги. Затем он сунул его в бумажник, а сам бумажник спрятал, но уже не в дорожный баул, а в карман. В баул он сложил перо и чернильницу.

Корабль тем временем все сильнее и сильнее раскачивало в стороны. Боковая качка увеличивалась.

Начиналась жестокая пытка водной стихии, от века терзаемой бурями. Из морской пучины вырывался жалобный стон. На всем ее безмерном пространстве совершались зловещие приготовления.

И ветер, и волны усиливались. Тучи сгущались. Волны не ведали ни покоя, ни усталости. Они сливались одна с другой, чтобы тотчас же отхлынуть назад.

Тут и там возникали почти невероятные в своей непрерывной смене провалы и взлеты, исполинские, зыблющиеся холмы и ущелья, едва воздвигнутые и уже рушащиеся опоры. На гребнях сказочных гор вырастали гущи пены. Невозможно было описать эту разверстую бездну, ее угрюмо-тревожный вид, ее совершенную безликость, низко нависшие тучи и внезапные разрывы облаков над головой, ее беспрестанное, неуловимое глазом таяние и зловещий грохот, сопровождающий этот дикий хаос.

Ветер дул прямо в нос кораблю, но умело приспущенные и поставленные паруса были причиной того, что корабль, сильно раскачиваясь с борта на борт, все-таки двигался на запад.

Все остальные суда флотилии потонули в бушующей полутьме.

Мрачная поверхность взбунтовавшегося моря вздымалась все выше и выше. Ни расстояния, ни пространства уже не существовало. Небо вдруг стало совершенно темным и непроницаемой завесой протянулось над судном. Прошел густой, плотный дождь. В непроглядном мраке на просторе бушевал ветер.

Люди почувствовали себя во власти стихии. На каждом шагу их подстерегала ловушка.

Огромная бесформенная туча, похожая на брюхо гидры, тяжело нависла над океаном, кое-где вплотную соприкасаясь с волнами своей серо-свинцовой утробой. Иногда она примыкала к нему чудовищными присосками, похожими на лопнувшие мешки, которые втягивали в себя воду и выпускали клубы пара. То тут, то там они поднимали на поверхности

волн конусообразные холмы пены.

Буря обрушилась на каравеллу, и каравелла ринулась в ее самую гущу. Шквал и судно устремились друг к другу навстречу, словно бросились в рукопашную.

Обе мачты каравеллы перегибались назад, точно пытаясь в испуге отпрянуть от безумствующего ветра.

Однако капитан Манорини хорошо знал свое дело.

Хотя каравелла всецело оказалась во власти яростного вихря, она держалась так, как держится судно при умеренном ветре, стараясь идти только наперерез волне, подставляя нос первому порыву ветра, правый борт – последующим, из-за чего ей удавалось избегать ударов в борта и корму.

При неизменном ветре это не принесло бы никакой пользы, однако ветер стал менять направление.

Откуда-то сверху, с недосягаемой высоты, доносился протяжный мощный гул.

Тяжелое свинцовое небо обхватило каравеллу своими не знающими пощады руками и, наваливаясь на нее, пыталась опрокинуть.

Фьора, вся сжавшись от ужаса, старалась не смотреть в маленькой иллюминатор своей каюты, где была видна только безумствующая за бортом пена. Отсюда, из ее маленького и очень ненадежного убежища, буря казалась ей внутренностью собора, задрапированной траурной материей. Если еще до начала шквала кое-где среди облаков проглядывали просветы, то сейчас мрак сгустился настолько, что невозможно было даже вообразить себе, что сейчас в самом разгаре день.

Над каравеллой как будто вырос давящий каменный свод. Внизу волновалось море, скрывающее под собой страшные неизведанные глубины.

Дождь хлестал с такой силой, что казалось, будто воздух пронизывают маленькие ядра. Обстреливаемая этой картечью, поверхность моря кипела.

Наконец, раздался первый удар грома. Где-то вдалеке сверкнула молния, способная, наверное, в мгновение ока испепелить огромное судно.

Фьора вздрогнула, услышав грохот небесной колесницы и, чтобы не умереть со страху, принялась в уме вспоминать строфы из Библии.

Вначале ей пришла на ум история об Ионе, попавшем в чрев кита. Наверное, это как нельзя лучше соответствовало тому, что творилось вокруг, но отнюдь не успокоило Фьору.

Тогда она принялась вспоминать что-нибудь более светлое. На ум ей пришли строки из «Песни песней»:

Я нарцисс саронский, лилия долин,Что лилия между тернами,То возлюбленная моя между девицами,Что яблони между лесными деревьями,То возлюбленный мой между юношами.В тени ее люблю я сидетьИ плоды ее сладки для гортани моей.Он ввел меня в дом ПираИ знамя его надо мною – любовь.Подкрепите меня вином,Освежите меня яблоками,Ибо я изнемогаю от любви.Левая рука его у меня под головою,А правая обнимает меня...