Флорентийка
Шрифт:
– Но если с тобой случится несчастье, как ты сможешь осуществить свой план мести? – заметил Деметриос. – Уезжай отсюда!
– Нет. Я хочу остаться. Потом, когда мой отец будет мирно покоиться в земле, я, конечно, уеду… Я должна восстановить справедливость, но у меня есть еще и другие обязанности!
Ее прервал приход старого Ринальдо, который сообщил, что прибыл гонфалоньер.
Вскоре в комнату вошел невысокий коренастый мужчина лет шестидесяти – Чезаре Петруччи. Он с нарочитой важностью носил свое ярко-красное одеяние – свидетельство занимаемого им положения. Чезаре происходил из старинного сиенского рода и преуспел
В результате он возглавил Сеньорию и держал в страхе остальных «сеньоров». Они все были в его руках. Это началось с одного заседания. Решался достаточно спорный вопрос. Чтобы добиться нужного ему результата голосования, Петруччи приказал принести ему ключи от зала, сел на них и заявил, что никого не выпустит, пока не добьется нужного ему решения. Он пошел навстречу собравшимся лишь в одном: кормил их до тех пор, пока все сомнения не исчезли…
Фьора знала, что гонфалоньер не любил ее отца из-за его богатства, однако не решался выдвинуть против него сколько-нибудь значительные обвинения, хотя был бы счастлив уличить Бельтрами в каких-либо проступках. Со своей стороны, Франческо питал чувство презрения к гонфалоньеру и не считался с его мнением. Фьора не ждала от Петруччи ни сострадания, ни какой бы то ни было реальной помощи.
Чезаре Петруччи вошел в сопровождении стражников, одетых в зеленые мундиры. Зеленый был официальным цветом Сеньории. Фьора склонилась перед гонфалоньером, как это было положено, ожидая, пока он заговорит. Петруччи, в свою очередь, склонил голову перед покойным и приблизился к изголовью, чтобы разглядеть его получше.
– Убийца известен? – важно спросил он.
– Нет, сиятельный сеньор, – ответила Фьора. – Все в этом доме возлагают надежды на правосудие Флоренции, которое ты олицетворяешь!
– Можешь быть уверена, что мы сделаем все, чтобы правосудие восторжествовало. Твой достопочтенный отец, которого всевышний призвал к себе, имел врагов?
– Какой богатый человек их не имеет? Однако мы не можем себе представить, чтобы нашелся подлец, способный нанести смертельный удар – да еще в спину – человеку, который всю жизнь делал только добро, человеку…
Ее голос задрожал… Эта официальная комедия, в которой она была вынуждена участвовать, становилась невыносимой, но избежать ее было невозможно: сеньор Петруччи теперь ревностно следил за скрупулезным следованием всем правилам. К счастью, поскольку его ничуть не трогало горе Фьоры, его внимание было отвлечено Деметриосом Ласкарисом, бесстрастно наблюдавшим за ним с высоты своего роста.
– Что ты здесь делаешь? – резко повернувшись к греку и неприязненно разглядывая его, спросил гонфалоньер. – Ты из этой семьи? Или близкий друг покойного?
– Ни то, ни другое, и ты это прекрасно знаешь, сеньор, – ответил врач спокойным, ровным голосом, но с некоторой издевкой. – Я пришел сюда вместе с возмущенной толпой, рев которой слышен и сейчас.
Действительно, по доносившимся звукам можно было понять, что люди все еще стоят перед дворцом Бельтрами.
– Так случилось, что я был на Новом рынке, когда убили мессира Бельтрами. Я хотел ему оказать помощь, но все напрасно, он умер сразу. Наконец…
– Ты ценный свидетель, – оборвал его Петруччи. – Может быть, нам заслушать твои показания?
– Я не смогу сообщить больше,
При таком напоминании о правилах приличия Чезаре Петруччи стал таким же красным, как его костюм. Он невнятно пробормотал несколько сочувственных слов и ретировался, преисполненный чувства собственного достоинства. Его тяжелые шаги, как бы напоминавшие о строгости закона, долго раздавались в галерее, затем наконец стихли. Тогда Фьора, которой хотелось побыть одной, повернулась к Ласкарису.
– Благодарю тебя, – сказала она искренно. – Я не знаю, почему ты уделяешь мне столько внимания, но я признательна тебе за это… Как и за те слова, которые ты сказал этому чванливому сеньору…
– Ты по-прежнему не хочешь последовать моему совету?
– Не могу и не хочу… Пусть со мной случится то, что угодно господу…
– Мне давно известно, что нельзя идти против своей судьбы и что еще труднее удержать человека, скатывающегося по избранной им наклонной плоскости. Что же до той женщины… Помни хотя бы то, что я тебе сказал: позови меня, когда ты не будешь знать, как тебе поступить…
Грек поклонился и исчез, словно тень, оставив Фьору в полной растерянности. Она не знала, что и думать… Этот человек, казалось, имел дар предвидения, но он не мог определить, когда именно что-то должно произойти. Кроме того, молодая женщина никак не могла понять, какую цель он преследует, оказывая ей, одной из многочисленных юных флорентиек, такое внимание. Наконец, у нее не было оснований полностью доверять этому странному человеку, к которому к тому же она не питала большой симпатии. В Деметриосе было что-то такое, что ее притягивало и одновременно отталкивало. Но что?
Вернулась Леонарда. Она выходила, чтобы сделать кое-какие распоряжения. Она застала Фьору, скорбно застывшую рядом с неподвижным телом, которое занимало все ложе. Лицо Франческо казалось еще бескровнее на алом фоне покрывала. Всего несколько часов назад это был человек, полный энергии и ума, готовый бороться за счастье той, которую он взял себе в дочери…
Леонарда ласково коснулась руки Фьоры.
– Идите, дитя мое. Мне вместе со слугами надо заняться траурными приготовлениями. Вам следует приготовиться к долгому и тяжелому дню. Завтра и послезавтра тоже будут нелегкие дни. Ваша комната готова. Хатун ждет вас там… Поспите немного! Вам понадобятся силы…
Час спустя, одетая во все черное, с черной вуалью на гладко причесанных волосах, Фьора стояла у тела отца в уже обтянутой черным комнате, ожидая прихода самого первого человека во Флоренции, который предупредил о своем визите.
По обычаю республики, где считалось, что все граждане равны перед смертью, Франческо Бельтрами лежал в белом наряде из простой ткани. Его голову покрывал колпак, лишенный каких-либо украшений. Никаких драгоценностей, ничего такого, что указывало бы на его богатство. Под него подложили, как того требовал ритуал, соломенный тюфяк. Тюфяк лежал на широком пурпурном ложе. Белая фигура покойного словно бы находилась в центре огромного кровавого пятна.