Флорис. Петербургский рыцарь

Монсиньи Жаклин

— Много ли их?

— Около трех десятков.

— Далеко?

— Верстах в трех.

— Оставь их… эти стервятники подберут всю нашу падаль.

— Слушаюсь.

— Эй, давай подгоняй, сегодня вечером я хочу быть в Перми.

Пока солдат проходил мимо, Флорис смиренно опустил голову, делая вид, что он ничего не слышал. Подождав, пока тот удалится, молодой человек обернулся:

— Э-э-й… Адриан, что такое «красные языки»?

— Понятия не имею.

Охранник взмахнул кнутом:

— Пошевеливайся. Да не болтать, сволочь!

— Ты будешь двигаться, старый осел?

Флорис

рванулся, и удар, адресованный Грегуару, пришелся по нему, юноша содрогнулся от боли. Лохмотья, в которые давно уже превратилась его рубашка, окрасились кровью. На секунду он закрыл глаза и почувствовал, как сердце его переполняется ненавистью. Его терзала единственная мысль: действительно ли Елизавета захотела избавиться от него? Этот неразрешенный вопрос неотступно преследовал его. Вместе со своими товарищами по несчастью он с трудом шел вперед, мечтая о свободе и мщении, упрекая себя за смерть Бопеу и беспокоясь о судьбе Жоржа-Альбера. Кандалы, охватывавшие его щиколотки, были тяжелы и до крови натирали ноги. Как и все каторжники, Флорис подбирал длинные цепи и затыкал их за пояс, чтобы было легче передвигаться.

— Вперед, в ногу, пошел!

При виде каторжников мужики в полях бросали свои телеги и бежали к дороге, чтобы перекрестить несчастных, и тут же со всех ног мчались обратно.

Флорис присоединил свой голос к протяжной песне каторжников:

«Э-э-х… да как на синем океане… стоит изба…

А посередь избы… сидит баба-яга…»

Их песне вторили с обоих берегов Камы: вдоль реки медленно брели каторжники. На длинных веревках, больно врезавшихся в кожу, они тянули огромные, тяжело груженные бревнами баржи, готовые в любую минуту перевернуться из-за своей непомерной перегрузки. Когда очередь доходила до Флориса, то он принимался тянуть с такой силой, что жесткая конопляная веревка до крови стирала ему плечи. Боль отвлекала его от мрачных мыслей, иначе бы он уже давно сошел с ума. Он бесновался и злился от ярости.

— О, эта Менгден, настоящая баба-яга! Даже мертвый, я все равно отыщу ее… — выругался он, споткнувшись. Словно ледяные змеи, тяжелые цепи обвились вокруг его щиколоток.

«А… а… подле бабы-яги… сидит грусть-тоска… — продолжали петь кандальники, чтобы совсем не пасть духом, — Грусть-тоска-а-а… слезы льет…»

— Быстрей, собаки… тяните… сильней!

Люди так отупели от жестокого обращения, отощали от негодной пищи, что более не чувствовали ударов и не замечали, как летели дни. Ночью несчастные подали рядом друг с другом и засыпали прямо на голой земле, к утру промерзавшей и покрывавшейся инеем. Иногда кто-нибудь из каторжников умирал. С него снимали цепи и бросали тело без погребения.

— О! Скоро настанет моя очередь, — меланхолично заявлял Грегуар Федору и Ли Кану, изо всех сил старавшихся поддержать его. Но достойный дворецкий таял на глазах, а его некогда восхитительно розовые щеки приобрели зеленоватый оттенок. Флорис и Адриан мучительно переживали за него. Сможет ли их старый друг перенести это бесчеловечное обращение и тот кошмар, который ждет их в конце пути… Один из их товарищей по несчастью, скованный с ними одной цепью, бывший поп, как он утверждал, хотя судя по его рваной ноздре, он более походил на уголовника, посвятил их в подробности предстоящего путешествия. —

Кто ты, дружок? — спросил «поп» Флориса, когда каторжников собрали в Рыбинске и принялись готовить к отправке по этапу.

Флорис посмотрел на мужика, чей возраст было трудно определить из-за густой бороды. Однако глаза собеседника были живы и смотрели умно и лукаво.

— Теперь, батюшка, я уже не знаю своего имени, — честно ответил юноша.

— Но ведь ты и твои товарищи замешаны в политику?

— Да, полагаю, что именно в этом и состоит наше преступление.

— Эва, да у тебя нежная кожа и слишком белые руки. Ты, должно быть, знатный вельможа, попавший в опалу. Я-то всего-навсего бедный поп, несправедливо осужденный за то, что срубил дерево в лесу одного боярина. Ну да ладно, до царя далеко, а до Бога высоко…

— Бедняга, — пробормотал Флорис. Он не мог понять, как из-за такого пустяка можно осудить человека на столь жестокие муки.

— Знаешь, а я видел, как тебя и твоих товарищей под охраной привезли в наглухо закрытом возке. Я слышал, как солдаты, что сопровождали вас, говорили конвойным: «… Это опасные бунтовщики, злоумышляли против царицы. Под страхом смерти запрещается слушать их разговоры…»

Кнут тюремщика опустился на спину попа. Флорис вздрогнул.

— Трус, бей лучше меня, убей, если хочешь, только оставь в покое этого несчастного.

— Ах, вот ты какой… Что же, получай, собака, раз тебе так хочется.

Под жестокими ударами кнута Флорис упал. Его спасло вмешательство другого конвойного.

— Эй, оставь его. Нам понадобятся сильные руки, а этот малый, кажется, еще может тащить баржу…

Адриан бросился к брату:

— Будь осторожен, Флорис, не возбуждай их гнев.

— Все, чего я от них хочу, — чтобы они убили меня… и побыстрее.

— Ох, барчук, слушай его милость, терпение и еще раз терпение, — вымолвил Федор, бросая страстные взгляды своего единственного глаза в сторону конвоиров.

— Осторожно, Майский Цветок, ржа железо точит… печаль точит сердце, — произнес Ли Кан, качая головой.

— О, господин шевалье! Что они с вами сделали! — простонал достойный Грегуар, увидев залитое кровью лицо Флориса. — На вашей щеке наверняка навсегда останется шрам.

Флорис ощупал щеку и прошептал:

— Друзья мои, милые мои друзья, вы должны были бы проклинать меня, за то, что я завлек вас в ловушку, а вы по-прежнему верны мне и так добры… О, Господи! Как мне стыдно…

— Полно, барчук, куда ты, туда и мы за тобой, — запротестовал Федор.

— Дражайшие мои собратья по несчастью. Вы пришлись по душе Золотию Воротову, — приветственно взмахнув рукой, прервал их поп, — а посему позвольте дать вам маленький совет, иначе вы не доберетесь живыми до места. Молчите, затаитесь, если не хотите умереть под кнутом. В Сибири можно выжить, главное только туда добраться.

— Похоже, что ты, батюшка, уже проделал такое путешествие, — высказал предположение Адриан.

— Э, да что ты! Я тоже иду туда впервые, как и ты, юноша с острым языком, только я, в отличие от тебя, всего лишь бедный человек, неправедно осужденный за то, что однажды позаимствовал хромую кобылу у новгородского скряги-купца. Да ведь жизнь моя долгая, за все время чего только не наслушаешься.