Фобология
Шрифт:
– Мэри, милая, разыщи папеньку. Скорее!
Девушка кивнула и со всех ног припустила по скрипучей лестнице вниз. Ступени одна за другой визжали под маленькими каблуками её туфелек. Спустившись, Мэри оказалась в просторном коридоре со множеством дверей. Кляня себя, что не запомнила дорогу, она принялась искать свой будуар.
Мэри не знала даже номер комнаты, поэтому Шубиной пришлось стучаться во все двери по очереди. Они, как назло, оказались заперты, словно постоялый двор вдруг вымер. Не у кого было даже спросить, где бы здесь могла находиться лучшая, по словам Шпака, комната.
– Эй!
Мэри запыхалась. Её ноги тряслись, и чтобы не упасть, девушка держалась двумя руками за стены. Она продолжала колотиться в двери, но толку по-прежнему не было.
– Господин Шпак!
Несколько минут назад она в негодовании готова была сожрать хозяина со всеми потрохами, а теперь молила бога, чтобы он нашёлся как можно скорее.
Наконец за дверью под номером тридцать три раздалась тяжёлая поступь, как будто кто-то шёл, подволакивая ногу. Щёлкнул шпингалет, и дверь медленно открылась.
– Простите, не могли…
Слова застряли в горле.
Перед Мэри стоял тот самый безликий господин с портрета. На гладком матово-бледном лице клочками, как облупленная краска, свисали кусочки кожи.
Мэри закричала и бросилась бежать. Стук каблуков гулко отдавался в пустом коридоре. Скоро девушка запуталась в пышных юбках и кубарем покатилась по лестнице. Разбила коленку и занозила локоть о грубо выструганный деревянный пол под соломенным настилом. Не обращая внимания, Мэри вскочила и помчалась вниз. Она пробежала четыре пролёта, прежде чем поняла, что лестница всё никак не кончается и первый этаж постоялого двора всё так же далёк, как и несколько минут назад.
Тяжело дыша, Мэри в отчаянии прислонилась спиной к стене и медленно сползла вниз. Рядом в соломе кто-то ползал. Девушка всхлипнула. Вдруг вспомнив о насекомых в трухлявых стенах, Мэри взвилась на ноги.
Послышался тихий скрип.
Мэри сняла туфельки и на носочках подкралась к углу. Выглянула. Чтобы подавить крик, она зажала себе рот двумя ладонями.
За углом прямо посреди кабинета в кресле-качалке раскачивался человек с другой картины. Тот самый, что держал на коленях собственную голову. На сей раз голова зажала в зубах трубку и курила. Тварь сидела к Мэри вполоборота, и Шубина могла отчётливо видеть, как толстые щёки с бакенбардами надуваются, а затем выпускают струю сизого дыма.
Шубина вдруг подумала, что где-то поблизости может находиться и семья этого господина. Всё так же тихо Мэри отошла от угла и, ни живая ни мёртвая от страха, осторожно спустилась ещё на два пролёта.
Она оказалась в душном полумраке. Пахло хвоей и прелыми листьями. Мэри забилась в самый тёмный угол и, подтянув колени к подбородку, замерла. Постепенно глаза привыкли к темноте, и девушка смогла различить громоздкие ящики, которыми было заставлено помещение. Мысленно Шубина твердила себе, что это не гробы – только похожи, и то не слишком.
Внезапно сквозь крышку одного из них показалась голова, потом плечи, грудь,
Мэри похолодела. Она хотела бежать, но ноги не слушались.
– Ты Шубина Маша? – бесцветным голосом спросил мальчишка.
Мэри никогда не называли Машей. Родители и знакомые с детства звали её на английский манер – Мэри, гувернантка – на французский – Мари, бабушка строго величала Марией. Но Машей – никто. Имя звучало дико и как-то по-крестьянски. Мэри и не думала ассоциировать себя с этим именем, поэтому она раздумывала несколько мгновений, прежде чем кивнуть.
Призрак тоже кивнул, будто в подтверждение каких-то своих мыслей.
– Не бойся, – сказал он, – я тебе помогу. Но только если ты поможешь мне.
Несколько минут Вадим в бессильной злобе пытался сорвать со стены портрет. Казалось, проще пробить стену кулаком, чем убрать отсюда проклятый холст. Наконец сдавшись, Вадим Никифорович набросил на плечи сюртук и вышел из комнаты. Он собирался попросить Шпака снять картину или, если тот уже спал, найти Остапа и уже вместе с ямщиком разделаться с богомерзкой мазнёй.
Шубин оказался в пустом тёмном коридоре. Вернувшись за свечой, он бросил разъярённый взгляд на картину – в ней что-то изменилось. Некоторое время Вадим рассматривал портрет, чтобы понять, что не так, но скоро бросил эту затею.
Ночной коридор полнился звуками. В соломе шуршало. Пёстрые обои с глухим треском отщёлкивались на сквозняках. Половицы скрипели под ногами. Дождь тихой дробью хлестал по крыше. Ветер бил в ставни.
Из комнаты в конце коридора доносился мерный скрип. Кровать не могла так скрипеть, там либо что-то с немалым трудом отвинчивали, либо перетирали. Больше всего походило на скрип верёвки на скотобойне, когда к потолку подвесили тушу.
Вадим постучал и решительно надавил на ручку. Дверь оказалась не заперта. В нос ударил гнилистый запах мокрой земли и экскрементов. Первое, что бросилось в глаза, – это старые истоптанные сапоги с дыркой на голенище. Вадим уже где-то их видел.
Через мгновение Шубин понял, что если видит сапоги прямо перед лицом, то их хозяин, очевидно, висит под потолком. Пройдя несколько шагов, Вадим Никифорович обнаружил, что Остап повесился. Это его верёвка издавала тот тихий протяжный скрип.
Ямщика было не узнать. Лицо опухло и налилось тёмным. Глаза вылезли из орбит, а посиневший язык вывалился изо рта. Вдобавок ко всему, Остап после смерти обделался.
Засмотревшись на извозчика, Вадим налетел на кушетку, которая перегораживала собой путь от дверей до окна, перед которым тихо покачивался ямщик. Споткнувшись, Вадим упал и обронил свечу. В полёте она погасла, комната погрузилась во мрак. Только слышно было тихое покачивание извозчика и прерывистое дыхание Шубина.
Кто-то вошёл. Тихонько прокрался на цыпочках и притаился.
– Кто здесь? – прохрипел Шубин, хотя и знал, что ответа не будет.
Некто оставался в комнате и совершенно не торопился себя раскрывать. Мало того, судя по звуку, зашли ещё два-три человека.