Фокус
Шрифт:
– Послушай, Лалли, это…
С коротким смешком, который прозвучал по-мальчишески, хотя и напряженно, он прижал свои губы к ее и в наступившей тишине понял, что это будет его жизнью.
Он проснулся, вздрогнув и напряженно подняв голову. Прислушался. Потом опустил голову на подушку, его глаза были широко открыты. Снаружи было темно, и через окно он увидел звезды. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-то, ему стало мучительно больно от путаницы. Он знал, что что-то разбудило его. Но если это сделал сон, то он уже закончился. Делая паузы между вдохом и выдохом, он, прислушиваясь, повертел головой во всех направлениях. Тишина была абсолютной. И все же существовал какой-то звук, которому не было места в ночи. Он посмотрел на лицо
Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни – в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну… – Али-и-ция! Полиция!.. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу… Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют… или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома…
Просто позвонить в полицию…
Звук был отчетливый и тихий и он понял, что проснулся именно от него. Опустив ноги с кровати, он, нащупал тапочки, потом нашел очки и на цыпочках вышел из комнаты, по коридору и вниз по лестнице. Вот… снова. Осторожно, широко ступая, он на цыпочках миновал мать, которая похрапывала в гостиной, остановился возле окна и вгляделся через отверстия между пластинками жалюзи.
Они заканчивали. Двое мужчин… они двигались по-спортивному, как молодые парни. Один из них вытряхивал бумажный пакет на лужайку, другой ногами спокойно разбрасывал вокруг мусор. Посередине улицы с выключенными фарами стоял большой закрытый автомобиль с двумя дверями. Его мусорный бак лежал на боку прямо посреди тротуара.
Проклиная уличный фонарь, за то, что тот находится на другой стороне улицы, он вглядывался в их лица. Оба были в свитерах. Он хорошенько запомнил их свитера и, не дыша, пытался разглядеть их лица. Парень повыше выбросил на землю пустой пакет, вытер руки и вприпрыжку побежал к автомобилю. Другой, в последний раз пнул что-то на земле и последовал за первым. Проходя мимо дерева Ньюмена, он протянул руку, отломал кусок от нижней ветки и как камень швырнул ее в сторону дома.
Ньюмен обнаружил, что держится за дверную ручку. Что нужно было делать? Нельзя было предположить, что он справится с этими двумя, – возможно за рулем автомобиля их дожидался третий. И все же они плевали ему в лицо. Они плевали на него. Как же тогда быть с чувством собственного достоинства, Господи, как же быть с чувством собственного достоинства!
На улице, заскрежетав стартером, завелся двигатель. Он нажал на ручку, и вышел на веранду выдержав время так, чтобы его появление совпало с быстрым отъездом автомобиля.
Он стоял, наблюдая, как автомобиль с ревом промчался по улице, потом увидел, как загорелся задний габаритный фонарь, когда он поворачивал за угол и исчез, оставив после себя глухой шум ночной тишины. Он стоял на веранде в пижаме, белый и чистый, и смотрел вниз на разбросанные по траве поблескивающие мокрые остатки пищи. Спускаясь по ступенькам, он подкатал рукава, наклонился к горке обглоданных косточек, прикоснулся к ним и отдернул руку, потому что кости были холодными и вызывали у него отвращение.
Он выпрямился. На мгновение он представил, как стоит в пижаме на улице посреди мусора. Это походило на продолжение сна, и он оцепенел,
Он повернулся к своему дому, быстро поднялся на веранду, не задумываясь, поспешил на веранду и вошел в дом. Шагая по ступенькам в спальню, он видел презрение на лице Финкельштейна, и изгнал его из сознания.
Он скользнул между простынями. Гертруда пошевелилась, и он понял, что все это время она не спала.
– Что случилось? – прошептала она.
– Они снова его перевернули.
– Ты вышел и поговорил с ними?
Он понял, что она бы вышла и поговорила с ними. И он принял решение найти с ними общий язык, так чтобы он смог выйти и сказать – Ну что ж, ребята,.. и сделать это так, будто он очень жестокий и совсем такой как они.
– Они уехали раньше, чем я вышел, – сказал он.
– Тебе лучше сходить завтра на это собрание, – окончательно решила она. – Пойдешь?
– Да… конечно, – сказал он, повернулся на бок и закрыл глаза как будто никогда в этом не сомневался.
Глава 15
В более спокойные времена, иногда возникало желание порыбачить. Когда он уставал от жены, двоих детей и пожилого тестя, он говорил жене собрать обед, оставлял ее в магазине и подземкой ехал в бухту Шипсхед. Там он обходил стороной большие рыболовные суда, которые брали на борт десятки людей, и брал напрокат гребную шлюпку. Океан велик и ему достаточно было выйти лишь на полмили из бухты, закинуть удочку и наслаждаться «уединением, этой чашей Грааля городского жителя».
Однако в последнее время ему не хотелось проводить весь день вдали от семьи. Хотя они не смогли бы связаться с ним, когда он уезжал в город, он все же находился на суше, – на той же суше, где они жили, – и это давало ему ощущение что так они находятся в большей безопасности. И вот этим утром, в среду, он оставил жену в магазине и поехал на подземке в Бушвик, где находилась большая фабрика по производству игрушек. Там он сделал несколько покупок, которые уложил в длинную картонную коробку и забрал с собой.
На поездку и покупки ушла большая часть утра, и он уже был готов спускаться в подземку и ехать домой, когда он кое-что вспомнил. Сегодня была годовщина похорон его отца.
Мистер Финкельштейн не был набожным человеком. Более того, он похоронил своего отца около семнадцати лет назад и был не особенно привязан к его памяти. Несмотря на заповеди, которые предписывали сыну посещать могилу родителей, по крайней мере, раз в год, мистер Финкельштейн не был на могиле три, а может быть и четыре года – он не помнил точно. Это невнимание объяснялось, прежде всего, недостатком почтения к покойному, что было редким среди евреев, и его глубокой поглощенностью событиями окружающего мира и ежедневными заботами. Покойнику он желал всего хорошего, но не видел смысла в том, чтобы стоять на кладбище перед надгробной плитой и делать вид, что переживаешь. Он презирал любое лицемерие и это оплакивание людей, которые умерли годы назад, он воспринимал, как пародию и отказывался принимать в этом участие.