Фома Гордеев
Шрифт:
– Да -а, - ответил Фома...
– А нравятся ли наши-то места?
– вполголоса спрашивала женщина.
– Хорошо! Лесу много... Снова замолчали...
– Река-то, пожалуй, красивее Волги, -с усилием выговорил Фома.
– Была я на Волге. В Симбирском...
– Симбирск...-как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, - вдруг бойким шёпотом спросила его:
– Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?
– Вот!
– встрепенулся Фома.
– В самом деле... экий я! Нуте -ка, пожалуйте!
Он возился в сумраке, толкал
– Стыдишься?
– вдруг прошептала она. Он ощутил ее дыхание на щеке своей и так же тихо ответил:
– Да -а...
Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула его себе на грудь, успокоительным шёпотом говоря:
– Ничего, не стыдись... ведь -нельзя без этого... красавчик ты мой... молоденький... жалко-то как тебя!..
А ему плакать захотелось под ее шёпот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова...
– Уходи,- глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытыми глазами.
Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав ему:
– Ну, прощай...
Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрылась за дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразу весь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствие чего он как бы не замечал в себе до момента утраты... И тотчас же в нем явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской -ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу - ночь была звездная, но безлунная; его охватила прохлада и тьма... На берегу еще сверкала золотисто-красная куча углей. Фома прислушался - подавляющая тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышно было звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени... Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий на рыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там - она.
Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
Наклонись к ней, он робко спросил ее:
– Что ты?
Она качнула головой и не ответила ему.
– Али я тебя обидел?
– Уйди!
– сказала она.
– Да, -как же?
– смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы, Ты не сердись... ведь сама же...
– Я не сержусь!
– громким шёпотом ответила она.
– За что сердиться на тебя? Ты не охальник... чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со мной...
И взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его.
– О чем ты плачешь?
– спрашивал Фома, гладя одной рукой ее щеку, а другой обнимая шею женщины.
– О себе плачу...
– жалобно спросила она.
– Стыдно мне стало, -сказал Фома, опуская голову.
– Голубчик ты мой! Говори уж всю правду -не понравилась я тебе?
– спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
– Что ты это?!
– даже с испугом. воскликнул парень и стал горячо и торопливо, говорить, ей какие-то. слова о красоте ее, о том, .какая, она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и всё целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
Он умолк, - тогда заговорила она печально, и тихо, точно по покойнике:
– А я другое подумала... Как сказал ты "уходи!" -встала я и пошла... И горько, горько мне сделалось от того твоего слова... Бывало, думаю, миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, за ласковую, всё, чего пожелаю, делали... Вспомнила я это и заплакала! Жалко стало мне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для женщины! Э -эх, Фома Игнатьевич!
– воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своей певучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды.
– Слушай меня - береги свою молодость! Нет ничего на свете лучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, всё, что захочешь, то и сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть... Вот я вспомнила себя, и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила... И опять помолодела я, как живой воды попила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю во всю силушку... эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!
И, крепко прижав к себе парня, она с жадностью стала целовать его в губы.
– По -огляды- ва -а -ай!
– тоскливо завыл вахтенный на барже и, коротко оборвав "ай" - начал бить колотушкой в чугунную доску... Дребезжащие, резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.
Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти в Пермь, -Ефим, к великому своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-то узлами.
– Пошли матроса вещи взять!..
– приказал ему Фома, кивая головой на берег.
Укоризненно покачав головой, Ефим сердито исполнил приказание и потом, пониженным голосом, спросил:
– Так что - и она с нами?
– Она -со мной...
– Ну, да... не со всеми же... О, господи!
– Чего вздыхаешь?
– Да, -Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем... али мало там ихней сестры?
– Ну, ты молчи!
– сурово сказал Фома.
– Да я смолчу... только непорядок это! Фома внушительно нахмурился и сказал капитану, властно отчеканивая слова:
– Ты, -Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи - ежели да я услышу про нее какое-нибудь похабное слово - поленом по башке!
– Страхи какие!
– не поверил Ефим, с любопытством поглядывая в лицо хозяина. Но он тотчас же отступил на шаг пред Фомой. Игнатов сын, как волк, оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:
– Посмейся! Я те посмеюсь!
Ефим, хотя и струсил, но с достоинством заговорил:
– Хоша вы, Фома Игнатьич, и хозяин... но как мне сказано "следи, Ефим..." и я здесь -капитан...