Фомич - Ночной Воин
Шрифт:
Мрачный Кондрат сурово осмотрел эту кучу, снял с ноги сапог и вытряхнул оттуда сверху, на вершину созданной на столе горы, ещё несколько свечей.
– Вот, алчный ты Воин, возьми. Тебе только бедных Домовых обижать. Ты не плачь, Балагуленька, не плачь, мой маленький. Я ему всё отдам, этому скупердяю, только чтобы он тебя не обидел. И не буду я больше пустой дом стеречь-оберегать. Уйдём мы с тобой в тёмные леса и будем жить там в дупле...
– Да!
– взвизгнул Балагула.
– Будем жить в дупле! И ночью
Тут он остановился. Прижал обе руки к груди и закатил глаза. Потом, не отрывая взгляда от потолка, выставил вперёд правую ногу, поднял вверх руку и запел пронзительным своим фальцетом, от которого опять задребезжало стекло в оконце:
Как умру я, умру яааа, похоронять меняаааа...
К нему подошёл, бухая по полу спадающими сапогами, Кондрат, обнял его за плечи правой рукой, поднял вверх левую, и густым басом подтянул приятелю:
И никто не узнаааает, хде махилкаааа мааааяааа...
Дальше они продолжили хором, на два голоса:
И никто не узнает, и никто не придёть,
толькаааа ранней весноюууу
салавей прапаааааёть!
Тут они, от избытка чувств, задохнулись от рыданий на плече один у другого. Потом Балагула щёлкнул ковшом и объявил:
– Ещё песня. Про соловья...
Кондрат, не дожидаясь приятеля, тут же рявкнул, маршируя на месте, отчаянно молотя сапогами по прогибающимся половицам:
– Соловей, соловей, пташечкаааа...
– Дурак!
– остановил его Балагула.
– Не про этого. Про другого соловья.
Кондрат с готовностью встал на цыпочки, закатил глаза и завёл дурным голосом:
– Саааааалавееееей мой...
– Да про другого!
– сердито топнул Балагула.
– Соловьиии, соловьиии...
Не дожидаясь пояснений, пел Кондрат.
– Ты лучше замолчи хотя бы на минутку!
– обозлился Балагула. Подожди, пока я сам начну. Слушай:
На углу, на Греческой,
у моих ворот,
песней человеческой
соловей поет...
Тут с чувством вступил Кондрат:
А когда умрёт он
от пенья своего
много птичек будут
хоронить его!
На этом месте парочка захлюпала носами, но героически продолжила:
Много птичек певчих
про него споют,
на его могилку
перышко стряхнут...
Не выдержав, они всё же разрыдались, и закончили, захлёбываясь в этих горьких рыданиях, размахивая руками, один левой, другой правой, и отчаянно топая по полу ногами, тоже левой и правой, отчего изба пошла ходуном:
А моя могилка
пропадёт в снегу,
У!
Потому что в жизни
петь я не могуууу!... *
– Всё, всё!
– бесцеремонно оборвал их Фомич.
– Концерт окончен. Ты мне скажи, мил друг Кондрат, где это ты столько свечей... приватизировал?
Фомич показал
– Где, где, - обиженно заговорил Кондрат, размазывая по физиономии слёзы.
– Я их из каждой щёлочки выковыривал, по всем, самым тёмным закуточкам выискивал, я весь дом на четвереньках облазил... Эти свечи десятки лет терялись, да закатывались. А я вот взял и собрал бережно всё, что лежало...
– Всё, что плохо лежало, - поправил его Фомич.
– Ну и что? А пускай хорошо ложут!
– обиделся Домовой.
– И когда ты, лодырь, говорить по-человечески будешь? Сколько времени бок о бок с людьми прожил, а ни читать, ни писать, ни даже говорить, правильно не научился.
– А чего я неправильно сказал?! Чего?!
– запетушился Кондрат.
– Ну вот опять!
– вздохнул Фомич.
– "Ложут", "чего"...
– А чего там неправильно?
– обиделся Кондрат.
– Что я свечи беру? Так я и говорю, что пускай хорошо ложут, тогда искать не будут...
– Всё!
– махнул рукой Фомич.
– Иди отсюда. Забирай своего дружка плаксивого, и убирайтесь в свой погреб.
– А свечи?
– деловито осведомился Домовой.
– А что - свечи?
– не понял вопроса Фомич.
– Свечи все у тебя останутся?
– А зачем они тебе, полуночному?
– Так это... Мы там с Балагулой сидим... Читать учимся...
Кондрат отвел взгляд в сторону.
– Как же! Читать они учатся!
– раздался сверху голос непоседы Кукушки, опять вылезшей из избушки.
– Они колоду карт отыскали, и теперь с утра до вечера дуются в дурака на шелобаны... Только звон стоит по всей избе...
– Врёшь ты всё!
– надулся Домовой.
– Вру?!
– попыталась подскочить от удивления Кукушка.
– Это я вру?! Откинь волосы со лба! Ага! Слабо?!
Фомич подошел к Кондрату, отвёл у него со лба волосы и присвистнул: на лбу переливалась всеми цветами радуги здоровенная шишка.
– Конечно, - пробасил Домовой.
– У Балагулы вон какие ногти...
– Да?! Ногти?!
– возмутился Балагула.
– А кто меня сапогом по лбу треснул, когда я проиграл? Я думал, ты по честному, пальцами щёлкать будешь, глаза закрыл, а ты сапогом...
– Ага, пальцами. Ты ногтями щёлкаешь, как я сапогом...
И он начал боком подступать к Балагуле, закатывая зачем-то рукава.
– А ты... А ты...
– только и нашёл что ответить на такую несправедливость его дружок, и пошёл-пошёл петушком на Домового, выставив перед собой руки с ногтями, и угрожающе щёлкая челюстью, как экскаваторным ковшом.
Даже мне не по себе стало.
– Вот только этого не хватало!
– рассердился Фомич.
– Тоже мне, поединщики. Марш в погреб... А может, действительно, отправить Балагулу в дупло?