Фонарщик

О'Нил Энтони

Эйнсли задумался.

— А этот Светлячок… ты думаешь, он действительно может гулять по всем этим удивительным городам, что ты нарисовала?

— Он может дойти куда угодно.

Эйнсли посоветовал ей отправить фонарщика в самые фантастические места — в сказочный замок, волшебный лес или, например, на крылатом коне перенести его через водопад. Каждый вечер он забирал рисунки и возвращал их только если она просила что-нибудь исправить; их будто готовили для выставки, которую должна посетить королева.

Заточение —

а это все-таки оказалось заточение — было ей не в новинку, кровать мягкой и просторной, еды много, у нее появились новые нижние юбки, она окрепла. Как-то Эвелина обнаружила, что одна из досок ставней отходит, и иногда рассматривала в щель заросшее сорняками и чертополохом кладбище, находившееся по соседству, и внешний двор, куда часто въезжали телеги, груженные мебелью. Дом спешно обставлялся. В ее комнату Эйнсли принес зеркало, платяной шкаф и рисунок со зверинцем.

— Мама скоро поправится, — говорил он ей, — и мы отправимся в далекое путешествие, в те чудесные города, что ты нарисовала для Светлячка.

В тот же день она увидела, как подъехала двуколка и на крыльцо поднялась весьма симпатичная женщина с песочного цвета волосами. Эйнсли встретил ее теплой улыбкой и шепотом, и Эвелина, отвернувшись от окна, заволновалась при мысли о том, что, возможно, впервые увидела свою мать.

Но когда Эйнсли зашел к ней вечером, вид у него был похоронный.

— Мы с тобой сейчас спустимся вниз, Эви, — прошептал он, — веди себя смирно и почтительно. Мама, как я уже говорил, очень больна и может не узнать тебя.

Она видела эту женщину в окно — Эвелина не сомневалась в этом, — но, подойдя ближе, заметила неестественную белизну, темные глубокие морщины и очень бледные губы. Заключая Эвелину в свои паучьи объятия, женщина дрожала, и от нее пахло пудрой и воском.

— Дай мне посмотреть на тебя, Эви, — прокаркала она и притянула лицо дочери, рассматривая ее близорукими глазами. — Ты сможешь когда-нибудь простить меня? — умоляла она. — Ты думаешь, это возможно?

И хотя Эвелина плохо знала, какие формы может принимать раскаяние, и не хотела допускать даже мысли об обмане, она не почувствовала в голосе матери ни настоящей любви, ни истинного горя, и, когда уходила, сердце ее было в смятении.

Позже Эйнсли обнаружил отходившую доску и закрасил окно снаружи.

Прибавилось мебели. Она слышала новые голоса, раздраженное бормотание, как-то раз женский голос повысился до негодования. Однажды вечером Эйнсли появился с виноватым видом.

— Прости, что я долго не приходил, Эви, было очень много дел. Обещаю, скоро мы отправимся в далекое путешествие. Но сперва нужно, чтобы ты почувствовала себя здесь как дома. Мне хочется, чтобы ты думала, будто всегда жила здесь. Как ты считаешь, у тебя получится? Совсем забыть пансион?

Она сказала, что это не самое неприятное задание.

Он улыбнулся:

— Тогда, если кто-нибудь спросит,

ты ведь не станешь отрицать, что мы всегда были семьей?

Это была странная просьба, но ей не хотелось сопротивляться.

— Боюсь, маме хуже, Эви. Мне пришлось вызвать специального доктора, с которым я познакомился во время службы в Африке, — он из племени ашанти. [4] Когда увидишь его, пожалуйста, не волнуйся. Он может спасти нас.

Эйнсли вышел, не заперев дверь.

Осмелившись чуть позже выглянуть в коридор, она услышала, как посетителя водят по нижнему этажу словно покупателя. Она ждала наверху, и наконец появился Эйнсли с самым странным человеком на свете, которого она когда-либо видела.

4

Ашанти — государство племени ашанти, существовавшее на территории Золотого Берега (современная Гана) в конце XVII–XIX вв. В XIX в. Англия вела так называемые англо-ашантийские войны, завершившиеся установлением протектората Англии.

Он был очень высок, черен, как Пятница Робинзона Крузо, и с огромной блестящей головой, покрытой иероглифами. На нем было разлетающееся платье цвета шафрана, а в руке — жезл из перекрещенных костей. Что-то жуя и мыча себе под нос, он быстро осмотрел холл, задерживая взгляд на турецких коврах, плетеных корзинах, голове оленя с рогами и других вещах, которых Эвелина никогда раньше не видела. На карнизах, архитравах, панелях, пилястрах… всех броских предметах, как бы стараясь запечатлеть их в своей памяти.

Он посмотрел вверх, увидел Эвелину и резко замолчал. Она замерла, такими пронзительными были его глаза. Но широкие губы быстро раздвинулись в улыбку. Эйнсли жестом велел ей спуститься.

От посетителя исходил запах трав и пепла. Он погладил ее по голове, потрепал по щеке бархатными подушечками пальцев, и в этом простом жесте она ощутила больше нежности, чем во всех усилиях своих родителей. Человек внимательно посмотрел на нее затуманенными чем-то глазами, провел пальцем по шее, плечам и опять замычал себе под нос.

Его провели по комнатам верхнего этажа, причем в спальне Эвелины он оставался один больше часа. Они ждали на лестнице, и Эйнсли пояснил, что все идет хорошо и скоро они отправятся в далекое путешествие.

Отныне ее комнату не запирали, но она не решалась выходить, а если выходила, не видела почти ничего, кроме закрытых дверей, занавешенных окон и разномастной мебели. Мама, как уверял Эйнсли, выздоравливала, хотя Эвелина ее почти не видела. Кипяток и горячая еда по-прежнему появлялись с тюремной регулярностью, хриплый звон часов в длинном корпусе говорил о том, что прошло несколько дней, и вид Эйнсли выдавал растущее нетерпение, а может быть, предчувствие.