Формула смерти
Шрифт:
– Да, – Андрей Борисович отозвался не сразу.
– Не желаете присоединиться? – пластиковый стаканчик, в котором плескался щедро налитый коньяк, застыл между рядами.
Комов ощущал щекочущий аромат хорошего коньяка. Немного выпить он любил, но был очень избирателен в компании. Всех людей он разделял на две категории, независимо от пола: на тех людей, с кем можно выпить, и тех, с которыми нельзя пить ни при каких обстоятельствах.
– Нет, спасибо.
– Почему вы отказываетесь? Коньяк хороший, полет долгий, время скоротаете. По делам в Москву летите?
Комову не хотелось раскрывать душу – разговор
– На похороны брата лечу.
– – Извините, не знал.
«Теперь ко мне больше приставать не станут. Человек, у которого умер кто-нибудь близкий, вроде прокаженного, от него стараются держаться подальше».
Комов прикрыл глаза. Он не мог представить себе Сергея мертвым, казалось, прилетит, и брат встретит его в аэропорту. Встреча всегда происходила бурно, Сергей обнимал Андрея, расспрашивал о жизни, но через пять минут Становилось ясно, что говорить братьям не о чем: интересы абсолютно разные.
«Единственный раз в жизни мне могла пригодиться твоя служба, – усмехнулся Андрей, – и на тебе! – Нелепо получилось…»
Место рядом с Комовым было свободно, и он поставил в соседнее кресло плоский блестящий портфель, купленный в прошлом году по дешевке в Пекине. Диск, полученный от Смоленского, покоился в одном из отделений металлического кейса.
Кейс Андрей Борисович любил, в нем можно было безбоязненно носить дискеты: даже возле мощного генератора электростанции металл экранировал магнитные поля. Прежде чем выйти в туалет, Комов вытащил из портфеля диск, упакованный в картонный конверт, и спрятал его в карман нагрудной рубашки. Мало ли что могло случиться в его отсутствие? Комов был человеком слова, раз пообещал Смоленскому беречь диск, значит, так тому и быть. Даже о деньгах, оставленных в кейсе, Комов не волновался. Он был из той категории людей, которым своего не жаль, а к чужому не притронется.
Денег Андрей Борисович прихватил на всякий случай много, полторы тысячи долларов, снял со своего валютного счета. Мало ли что, вдруг у вдовы нет денег на похороны? Да и на памятник нужно оставить…
Полулежа в кресле, Комов обдумывал, какой следует поставить брату памятник, писать ли на нем звание «полковник», или обойтись традиционными именем, отчеством и фамилией.
«Я даже не знаю, где Сергей хотел быть похороненным, мы с ним никогда не говорили на эту тему. Боже, сколько проблем создает смерть! И самое странное, покойнику хочешь угодить больше, чем живому».
И тут в памяти всплыл эпизод из детства, когда отец привел братьев на кладбище, чтобы показать могилу своего брата. Андрей вспомнил, как они втроем пробирались между тесно расположенными могилами, помнил, как боялся пораниться об острые пики оград, боялся наступить на безымянные, поросшие травой холмики. Тогда впервые он ощутил, что такое смерть. С фаянсового медальона на него смотрел мужчина, очень похожий на отца, веселый, улыбающийся, в лихо сдвинутой на затылок военной фуражке. Семилетний Андрей смотрел на фотографию и буквально ощущал, что на глубине двух метров под ним лежит в гробу полуистлевший труп, в котором уже никто, даже самые близкие люди, не узнают молодого смеющегося военного.
– Папа, а когда я умру? – спросил тогда Андрей.
Отец посмотрел на него и понял, что отделаться шуткой не удастся,
– Все умирают, когда приходит время.
– А кто назначает время?
– Никто, оно само приходит.
– Я хочу знать, когда я умру.
– Каждому человеку предстоит что-то сделать в жизни, – отец присел на корточки и заглянул сыну в глаза, – и пока он не сделает главное дело жизни, то не умрет.
– Если я ничего не буду делать, значит, буду жить вечно? – спросил тогда Андрей.
– Нет, человек, который ничего не делает, уже умер. Ты придумай себе много-много главных дел, так много, чтобы хватило на длинную-длинную жизнь.
«Отец был прав, – усмехнулся Комов, – живешь, пока что-то делаешь. Чем ближе к старости, тем меньше я боюсь смерти. Хотя, кажется, должно быть наоборот. Сколько раз мне приходилось слышать истории, когда люди видели смерть близких во сне, когда они предчувствовали беду? А мне, по-моему, в день гибели Сергея так ничего и не приснилось».
Дрожание самолета, гул двигателей навевали сон, и Андрей Борисович сам не заметил того, как уснул. Сперва перед глазами была полная темнота, затем ее стали прорывать короткие сполохи, как от летящих в ночь искр костра. Сполохи шли гуще и гуще, пока наконец не слились в яркий солнечный свет. Андрею Борисовичу привиделось: стоял он на узкой блестящей дорожке, неширокой, такой, что пройти можно только вдвоем. Ровная как линейка дорожка блестела, искрилась и растворялась в солнечном свете. Она буквально исчезала в огромном солнечном диске.
Андрея обдало холодом: кто-то прошел мимо него, зацепив краем одежды. Ссутулившись, опустив голову, по блестящей дорожке шел Сергей Комов. Военный плащ с погонами был просто наброшен на плечи, и хоть Андрей не чувствовал ни малейшего дуновения ветра, полы плаща развевались. Сергей остановился, обернулся, недобро глянул на брата.
Андрей рванулся к нему, протянул руку. Сергей посмотрел на ладонь, заложил руки за спину и покачал головой:
– Брат, тебе еще рано.
– Ты уже знаешь, как там? – спросил Андрей.
– Я иду туда.
– Ты сможешь дать мне знак?
– Зачем? – Сергей пожал плечами.
– Помнишь, как мы ходили с отцом по кладбищу?
Сергей грустно улыбнулся:
– Конечно помню. Ну все, брат, пока, – он приподнял руку и стал отдаляться.
Внезапно на Андрея налетел ветер, холодный и удивительно свежий. Сергей растворился в солнечном сиянии, свет тут же сделался более плотным, из оранжевого превратился в кровавый.
Андрей вздрогнул и открыл глаза. На него из пластикового раструба лился холодный кондиционированный воздух. После сна на душе наступило просветление. Андрей Комов взглянул на часы: до посадки оставалось тридцать минут.
«Если, конечно, самолет идет по графику. Да, так оно и есть – садимся», – ученый ощутил, как временами его тело теряет вес.
Самолет снижался. Допитая бутылка коньяка, стоявшая на полу, качнулась и покатилась в конец салона.
Самолет вошел в облака, на какое-то время за иллюминатором возникла белая, непроницаемая для взгляда субстанция. Казалось, к самому стеклу придвинули большой лист пенопласта. Андрей Борисович, не любивший дальние перелеты, почувствовал, как у него закладывает уши: звуки ушли, будто в телевизоре отключили динамики.