Формула успеха
Шрифт:
Первую ночь я провела в камере, а наутро была доставлена в барак, где содержалось примерно сто женщин. День напролет они сидели за длинными столами, свивая веревки. Особенно тепло приветствовали меня жительницы Эйндховена. Никогда не забуду, как там спали. Железные кровати были установлены длинными рядами в два этажа и связаны между собою, так что, когда кто-нибудь поворачивался на бок, весь ряд содрогался.
С непривычки в первую ночь я почти не спала. Заметила, что по рядам ходит одна из заключенных, присматривая за товарками, предлагая свою помощь. Как это чудесно, подумала я, что она может сделать что-то для других. И тут же в моем мозгу вспыхнула мысль: «Ты тоже можешь. Ты можешь научить их слушать Меня». Это была самая вдохновляющая мысль. Итак, днем за работой мы перешептывались (разговаривать было запрещено,
Я рассказала им, как много эта вера изменила в моей собственной жизни, как изменилось мое отношение к мужу, к детям, да, по правде говоря, решительно ко всему. Рассказала, как вот только что, в концлагере, поняла, что новую жизненную цель, только что обретенную мною, никто не в силах отнять. Моей первой целью было иметь счастливую семью. Понемногу, почти неразличимыми шажками, эта цель разрослась и стала желанием внести свой вклад в строительство целого нового мира, такого, каким задумывал его сам Господь, — уж конечно, без войн и концлагерей. Снова и снова наши беседы возвращались к тому, что в возведении нового мира принять участие может каждый.
После четырех дней пребывания в лагере я свыклась с рутиной: подъем в пять утра (наши надсмотрщики любили по часу держать нас, выстроенных в шеренгу, под открытым небом), потом кусок черствого хлеба на завтрак, свивание веревок, жиденький суп на обед, снова веревки, кусок хлеба на ужин с чем-нибудь, маргарином или повидлом, и — отбой.
Однажды меня повели на допрос. Я понимала, конечно, что меня будут спрашивать, где мой муж, и уже несколько ночей обдумывала проблему: допустимо ли солгать, сказать, что не знаю?
Меня поставили в центре просторного плаца, под палящим солнцем, и держали так два часа. Цель была ясна — они хотели уничтожить меня морально. Как бы не так! Для меня этот опыт оказался воистину вдохновляющим. Лагерь — как улей. Скоро весть о том, что я там стою, разнеслась повсюду. Тут я увидела, как мой дорогой кузен Бен Телдерс движется по периметру плаца, конспиративно помахивая мне рукой. Из нашей семьи я оказалась последней, кто его видел: он умер в Берген-Бельсене, немного не дожив до освобождения. Потом появились еще двое заключенных, сотрудники мужа, с которыми меня арестовали. Через полчаса распахнулись главные ворота, чтобы впустить группу мужчин в полосатых лагерных одеяниях, они работали за пределами лагеря. В толпе я разглядела лицо нашего друга, Хела Стейнса. И он узнал меня тоже. «Хел!» — закричала я. И тут же мне приказали уйти с плаца и на оставшееся время поставили лицом к стене. Но как легко было у меня на душе! Я читала про себя гимн:
Если Господь, мой Бог, за меня, Кто же тогда против меня? Тогда слезы и испытания Оборачиваются благословлением души, Тогда ангелы присматривают за мной. Ночью меня ободряют звезды, Днем — цветы, обрамляющие мой путь.Все дорогие друзья, которых я видела, — это звезды в небе и цветы на моем пути! И тут мне стало ясно, что я вправе сказать что угодно, лишь бы спасти мужа.
В комнате наверху меня допрашивал немецкий офицер. Секретарша в платье с большим декольте печатала вопросы-ответы.
— Где ваш муж?
— Не знаю.
— Я этому не верю.
— Я вас понимаю. На вашем месте я бы тоже не верила, но факта это не меняет.
— Разве вы не понимаете, что если не заговорите, мы посадим в лагерь ваших детей?
— Вы можете делать все, что вам угодно. Я не знаю, где мой муж.
После этих бесплодных пререканий, длившихся с вариациями в течение четверти часа, меня доставили обратно в барак.
Живо помню, как одна женщина предложила хорошенько потереть мне спину. Раз в неделю мы строем маршировали к зданию бани. Там выстраивалась очередь в затылок друг другу и, обнаженные, мы ждали, когда джентльмены-надсмотрщики разрешат
В числе заданий, которые приходилось выполнять в бараке, была починка одежды казненных. В жилетах и пиджаках зияли дыры от пуль, порой много кровавых пятен и дыр было в области живота. Однажды попалось пальто с меткой «в. Л.» — ван Леннеп? Я никогда этого не узнаю.
22 августа, во время физических упражнений — нас быстро гоняли взад-вперед по короткому отрезку дороги — меня вызвали из строя. Под конвоем вывели за пределы лагеря, посадили в машину и доставили в отделение гестапо где-то в окрестностях лагеря. Там, к моему восторгу, я не только увидела моих соратников по аресту, но и нашего доброго друга господина Стэнсма, государственного нотариуса, а также господина Бодде. Я смутно помнила, что последний вроде бы то ли играл, то ли не играл какую-то загадочную роль в освобождении одного из филипсовцев и переводе управляющего нашим станкостроительным заводом из тюрьмы в Вюгт. И вот теперь я и мои собратья по несчастью услышали, как нотариус зачитывает документ, гласящий, что господин Бодде назначен генеральным директором «Филипса» и что именно он добился нашего освобождения!
В тот же день мне разрешили забрать из барака вещи, хотя, разумеется, я почти все оставила моим товаркам-заключенным. Так что вскоре, с невыразимой благодарностью в сердце, я снова смогла обнять детей.
После моего ареста немцы три дня подряд, каждый раз под новым предлогом, устраивали набеги на Гольф-клуб. Опасаясь, что они додумаются арестовать детей, мои зять и золовка, ван Ремсдейки, троих младших отправили в деревню Хезе, а троих старших пристроили к друзьям.
Через неделю после моего освобождения лагерь в Вюгте был эвакуирован. Всех заключенных вывезли в Германию. Из ста женщин, обитавших в моем бараке, лишь семнадцать пережили Равенсбрюк, и то заработав хронические заболевания легких, почек и других органов. Нет слов, чтобы выразить мою благодарность тем, кто добился моего освобождения до этой эвакуации!
Из рассказа жены ясно, что заключение ее было отнюдь не шуточным. Конечно, точно я ничего не знал, но, будучи беглецом и бездельником поневоле, имел достаточно времени, чтобы воображать самые ужасные вещи, и чувствовал себя прескверно.
Решившись покинуть Зулен, я перебрался в Тил, где устроился в семействе ван дер Фелтцев. Вследствие эвакуации с острова Валхерен Виллем ван дер Фелтц, советник прокурора в Мидделбурге, занял дом своего престарелого двоюродного брата в Тиле. Это был большой запущенный дом, который частично использовался как жилье для медперсонала местной больницы. Хотя зарегистрировался я под именем, значившимся в моих документах, родственник ван дер Фелтца, тоже судейский, оказался моим добрым другом, так что моя подлинная сущность скоро перестала быть тайной. Через некоторое время я узнал, к величайшему своему облегчению, что Сильвию выпустили из Вюгта. Да и военные новости радовали. Когда 25 августа мы услышали об освобождении Парижа, мне захотелось это дело отпраздновать, и кстати я обнаружил, что в погребе под домом хранится превосходное вино. Я предложил на радостях использовать его по назначению, но ван дер Фелтц, будучи правоверным нидерландцем, считал, что мы не вправе прикасаться к вину его кузена. Тогда я сказал, что, если после войны он захочет возместить потери, пусть только мне скажет, я гарантирую, что в долгу не останусь; а кроме того, разве Париж освобождают каждый день? Так что мы распили бутылку замечательного вина. Позже, в суматохе эвакуации, остатки погреба были разграблены.
Между тем внутри и вокруг «Филипса» происходили странные вещи. Тромп, Ламан Трип и Й. С. де Врис ушли в подполье. Больше месяца компания существовала без президента. И вдруг откуда ни возьмись объявился господин Бодде.
Всегда во всех своих контактах с немцами активно занимаясь саморекламой, он заявил им, что уломать господина Филипса им ни за что не удастся, и это, помимо прочего, потому, что назначены не те «вервальтеры». Если они хотят человека, который способен справиться с этой работой, пусть назначат его, Бодде. И со временем, когда положение господ из Нидерландской инспекции по вооружению стало совсем шатким, они вдруг вспомнили о Бодде и 17 августа специальным письмом доверили ему управление «Филипсом».