Формула всего

Мерно покачиваясь, крытый урдэн [2] пересекал Городецкую степь. Дорога была широкой и пыльной. В траве по обочинам стрекотали кузнечики. Иногда раздавался крик куропатки. Больше не было ничего.

Полуденное солнышко припекало. Ветер уснул.

Облака зависли над степью неподвижные, словно острова. Лошади плелись еле-еле.

Перебросив поводья из правой руки в левую, Муша Христофоров стянул с головы черную шляпу и помахал ею перед собой, разгоняя застывший томящийся воздух.

– Ох, дело, – произнес он как будто с недоуменьем, а потом широко зевнул, обнажив золотые зубы. – Клянусь конями! От такой жары мозги наши скоро размякнут, как коровий навоз! Держи!

С этими словами старик протянул шляпу младшему внуку, который сидел рядом с ним в урдэне и так осоловел от жары, что заметил жест деда лишь после того, как тот окликнул его по имени:

– Буртя! Не спи!

Бурте было лет шесть или семь. Он сам не знал точно. Муша утверждал, что Буртя родился в год, когда умерла старая Парадайца, а бабушка Бина, ныне тоже покойная, говорила, что Буртя родился позже – когда женился их старший внук Драго. Оба сходились только в одном: «Лист пожелтел, и он свет увидел. Осеннее золотце! Царевич наш! Жеребеночек!» Вот как они его называли!

«Царевич» ехал в одних портках, заплатанных и грязных, но в правом ухе у него качалась самая настоящая золотая сережка, а за левое ухо он заткнул одуванчик, ослепительно-желтый. Черные волосы падали до плеч, и сразу было ясно, что с расческой они никогда не дружили.

Буртя важно взял шляпу, помахал ею, как дед, точно так же зевнул и вернул шляпу Муше.

– Я говорю – мозги размякнут, туда-сюда, – повторил старый цыган.

Буртя правильно понял деда. Он пошарил позади себя в поклаже, занавешенной цветным пологом из ситца, достал зеленую, наполовину опорожненную бутылку и зубами вытащил из нее пробку.

– Держи, Муша.

Старик натянул почерневшие от длительного использованья поводья и, смакуя, приложился губами к горлышку. Вердикт его был унылым: «Нагрелась, курва», однако это не помешало ему сделать еще пару глотков.

– Прекрасный день! – подытожил Муша и вытер усы, блаженно улыбаясь. Он любил (и привык!) быть всегда чуть-чуть под хмельком и даже придумал этой своей весьма прозаичной слабости поэтичное оправдание: «Цветы тоже поливают, чтоб они не завяли!»

Буртя уже хотел вернуть пробку на место, но дед неожиданно остановил внука:

– Попробуй ты.

– Зачем?

– Не вырастешь.

Буртя испугался. Напустив важный вид, цыганенок отхлебнул сколько смог за раз. Солнце почернело! Буртя испуганно вытаращил глаза и едва удержался, чтоб не выплюнуть брагу обратно.

– Ну? – спросил Муша внука.

Тот все еще морщился, держась рукою за горло, и ответил не сразу:

– Знатное вино! Пусть глаза мои вылезут, если я пил лучше!

– Ты другого не пил.

Зачем врешь старику?

Буртя виновато опустил глаза.

– Ладно. Покурим? – Муша насыпал махорку в трубку, и Буртя, которого сызмальства никто и ничему не учил, глядя на деда, понял, что тот наконец-то решил взяться за его воспитание.

Старик Христофоров глубоко затянулся и передал трубку внуку. Буртя набрал полный рот дыма и почти сразу же сорвался в кашель. На глаза навернулись слезы.

Муша смотрел на него сверху вниз, не скрывая удовольствия:

– Что скажешь, царевич?

– Знатный… кх-кх… у тебя табачок. Где ты взял такой?

– Достойный ответ! Ты настоящий сын своего отца! – похвалил Муша. – Твой отец родился с трубкой в зубах!

Буртя удивленно разинул рот, а Муша продолжал:

– И никогда с ней не расставался! Он и сейчас, наверное, курит – там, – старик многозначительно показал пальцем в небо. – Повез я его провожать и говорю: «Ну что, сынок, молчишь? Где твоя трубка?» А трубку я спрятал – сам у себя. Едем, значит, дальше, а он молчит. Я свое гну: «Как же ты без трубки? Честному цыгану это все равно что королю без короны – и в рай не пустят! Скажут: «Шарлатан! Ты ли Брэтиано Христофоров?! Нас не проведешь! Покажи свою трубку, а то мы не верим!», туда-сюда. А дальше вот что. Мужики гроб подняли, а я говорю: «Стойте, чавалэ [3] !» Вернул ему трубку, как то положено, чтобы ни в чем он в раю не нуждался, потому что хороший он был цыган – твой отец! Мягкой ему земельки да легкого лежанья! Пусть бережет он нас на каждом шагу!

Старик замолчал, а Буртя задумался, пытаясь представить себе отца, которого не видел ни разу в жизни. Брэтиано умер молодым и здоровым. Жена ненадолго пережила мужа. Кто-то сглазил их обоих смертельной силой. За что? – этого Буртя не знал, да, собственно, и не думал, а дед никогда не поднимал эту тему.

В этот момент цветной полог откинулся, и оттуда показалась заспанная мордочка Какаранджеса – третьего участника поездки.

– Почему остановились? – спросил Какаранджес.

– Перекур, – серьезно ответил Буртя.

– Ну тогда я еще посплю, – Какаранджес задернул полог и откинулся назад на подушки, где после бессонной ночи рядом с ним отсыпался старший сын Брэтиано и старший внук Муши – Драго Христофоров.

Буртя с минуту глядел на деда: как благодушно он курит трубку, какие широкие у него ладони, какой лучистый и мудрый взгляд…

– Муша, а правда, что ты лошадям умеешь приказывать одним только взглядом, и они его слушают лучше кнута?

– Клянусь своей бородой! Чтобы небо мне на голову упало, если я вру!

– А как ты это делаешь?

– Сейчас покажу. Вон на этом, – старый цыган указал вперед, и Буртя увидел, что им навстречу несется запряженный соловой мастью двухколесный возок. Скоро уже можно было рассмотреть расписные узоры у него на бортах. Крестьяне в таких не ездят. «Купчик или приказчик», – подумал Муша.

Раскрашенный возок быстро приближался. Правил им и точно приказчик из Мырвича – курносый, румяный и гладкий, как чайник. Вез он перины. Небрежно увязанные, на крупных ухабах они приподымались, словно девичьи груди от глубокого вздоха. Приказчик торопился и задал лошадке хороший темп.