Форпост

Молчанов Андрей Алексеевич

Подонки тем временем уводили свою жертву в зев подвального этажа.

Федор, стараясь впасть в отрешенное от всего мира бездумие, взялся за отполированные его ладонями ручки тачки, покатив ее набившим оскомину путем. И вдруг слух его поразил краткий, пронзительный вопль, донесшийся извне. Или – показалось? Он замер, прислушиваясь. Бетонные своды были безмолвны. Легкий ветерок шелестел клоком льняной пакли, зацепившейся за жестяной выступ подоконника.

Он убедил себя, что этот крик отчаяния - всего лишь игра его воспаленного воображения, но тут же и устыдился малодушию такого

самоуспокоения.

А на выходе его поджидал один из мучителей, довольно спокойно, хотя и неприязненно осведомившийся:

– Скоро штабель добьешь?

– Стараюсь, - ответил он, не поднимая глаз.

– Молодец, хороший работа, никуда отсюда! На обед лично звать буду! – прозвучал бодрый наказ, в котором сквозило и явное облегчение от уясненного неведения Федора о творящемся под сенью теневой стены беззаконии.

Плошку с баландой ему поставили на настил через полчаса, после абреки и вовсе исчезли в дебрях наваленных горами стройматериалов, а к концу рабочего дня Федор, решивший обозреть из чердачного окна панораму рабочего объекта, дабы убедиться, что извергов поблизости нет, увидел их в отдалении, у въездных ворот, где стояла бочка с водой.

Кавказцы, обильно поливавшие друг друга из котелков, выглядели так, будто и сами изрядно потрудились: шевелюры их поседели от цементной пыли, а галифе были черны от пота.

В следующий момент тупо и туго запел от удара кувалдой подвешенный на тросе сигнальный рельс, возвещавший о завершении смены.

Федор стоял, озадаченный несообразностью облика мерзавцев, чуравшихся всякого прикосновения к марким строительным смесям. И где им довелось так изгваздаться?

В раздумье побрел к выходу со стройки, но вдруг, застигнутый неясным подозрением, изменил свой путь: протиснулся между завалами балок к яме фундамента подсобного строения, утыканной кольями арматуры. Увидел опорные рвы - залитые бетоном и покуда еще полые. Одну из траншей заполнял свежий, хотя уже крепко схватившийся раствор, - местное солнце, стремительно выпаривающее влагу, на глазах превращало вязкую сырую массу в каменный монолит.

Но в этом котловане уже неделю никто не работал…

И тут в серой, тщательно зализанной лопатами поверхности различилось яркое ворсистое пятнышко, в котором узнал алую матерчатую вязь уже виденной им жалкой обувки…

Его охватила оторопь. Неужели там, в застывающей бетонной каше – эта несчастная девочка? Неужели они убили ее?

Он схватил обрезок стального уголка, валявшегося под ногами, и уже занес руку, чтобы отбить кусок зачерствелого слоя, за которым скрывалось то страшное, о чем думал, но – не смог. Бросил железку и – побрел обратно, повторяя про себя одну и ту же фразу:

– Этого всего лишь тапок, это всего лишь… - Хотя глубоко и убежденно сознавал обратное.

После ужина, когда в отупелости мыслей он сидел на табурете, пришивая заскорузлыми пальцами, с трудом удерживающими иглу, лоскут белой тряпки, должной стать подворотничком, абреки вновь потревожили его покой, принудив затопить им на ночь глядя баню.

Баню – вотчину «стариков», сколотили

несколько месяцев назад из груды бракованного занозистого горбыля, сбитого в подобие брусьев. Дыры зашпаклевали глиной, печь сложили из кирпичного боя. Внутри бани имелась просторная комната отдыха со столом из древесно-стружечной плиты и принесенными из казармы табуретами, на выходе был сооружен душ из закрепленной на козлах бочке с ввинченным в нее обрезком от садовой лейки.

По прямому назначению баня использовалась постольку-поскольку, но как место карточных игрищ и шумных пьянок, заканчивающихся мордобитием, как, впрочем, и карточные состязания, функционировало едва ли не ежевечерне. Контролирующие дисциплину и порядок офицеры при пользовании данным местом проведения культурного досуга обладали правом внеочередности его посещения, и их посиделки едва ли чем отличались по форме и содержанию от времяпрепровождения рядового состава.

Когда гогочущая ватага старослужащих с канистрой политуры ввалилась в стены дощатого чертога, Федор уже протопил печь и заволок в парную чан с водой и веники из местной полыни, тут же поспешив прочь. Теперь ему надлежало скрыться поблизости в темноте наступающей ночи и, дождавшись конца разгула, приняться за уборку.

Один раз ему все же пришлось заглянуть внутрь: просили поднести недостающие простыни и кружки.

Еще при входе он наткнулся на обращенные в его сторону взоры кавказцев, перешептывающихся между собой. Взгляды были двусмысленные, напряженные и веяло от них явной опасностью. Догадаться, что разговор шел именно о нем, как о нежелательном возможном свидетеле свершенного злодеяния, было несложно.

Человек, постоянно живущий в тисках насилия и страха, приобретает особую остроту в предчувствии очередных каверз, на лету угадывая мысли врагов. Никак не проявляя внешне понимания этих мыслей, этим порой он и спасается. Но Федор, на которого потянуло холодком уготованной ему гибели, мог спастись, лишь бежав из окружавшего его ада, однако куда бежать? В бесконечную дикую пустошь? В городок, где его тут же и непременно поймают?

С этими мыслями, растворясь в темноте, он сидел на выступе фундамента казармы, стискивая в отчаянии пальцы и тяжело дыша. Ветер над головой постукивал небрежно прибитой жестью крыши, за сточной канавой, в поросли чахлого сорняка то и дело вскрикивали какие-то маленькие неведомые твари, и резкими шорохами доносилась их возня. Видимо, там тоже шла борьба и пожирание друг друга за право жить.

Месяц был ущербен, и серпик его источал нежный рассеянный свет. Небо, как пшеничное поле колосьями, было усеяно звездами. Редкие метеоры выпадали из вышины, мерцая в своем последнем полете таинственно и зловеще, как вспышки древнего огня.

К ночи казарма утихомирилась, вывалились из бани пьяные «старики», погорланили, изматерились напоследок и тоже отправились на боковую. В помещении оставались только абреки, и Федор, содрогаясь, ждал, когда они призовут его – то ли к уборке, то ли к расправе…

Прошел час, из казармы, стуча сапогами, выскочил тучный ефрейтор в исподнем, с папиросой в зубах, обильно помочился в темень, затем, узрев силуэт Федора, вопросил:

– Ты-то здесь чего?