Форсайт
Шрифт:
Лена сидела, засунув руки в карманы куртки. Потом поморщилась, достала листок, пробежала глазами. Протянула мне.
— Слушай, а ведь это действительно последний форсайт.
Я глянул на записку, она была очень короткой.
«Ещё раз в меня влезешь — убью себя».
— Не врёт? — спросил я.
— Не врёт, — уверенно сказала Лена.
Я порылся у себя в карманах. И обнаружил точно такую же записку, только написанную своим почерком.
Сговорились.
— Значит, надо справиться, —
Почему-то я только сейчас заметил, что она босиком. Туфли с неё, кажется, слетели ещё при нападении стражей.
— Интересно, ей не холодно? — спросила Лена.
Я пожал плечами.
— А что она ест? — продолжила Лена. — Нет, я понимаю, что иногда — людей. Но вряд ли тут такое количество ротозеев, чтобы её прокормить.
Скинув рюкзак, я достал из наружного кармана батончик из прессованных сухофруктов. Подошёл к Нюре. Та чуть попятилась, потом остановилась. Она по-прежнему держала в руках стакан с погасшим огарком свечи.
— Хочешь? — спросил я. — Это вкусно.
Нюра робко протянула руку. Взяла батончик. Потянула его в рот, даже не снимая обёртки.
— Да что ты делаешь! — Я забрал батончик, снял обёртку, снова ей дал. Курага с прочими финиками-черносливом ссохлась до каменного состояния, но я знал, что её несложно разжевать. — Обёртку надо снимать!
Нюра послушно принялась есть. Зубы у неё были белые и блестящие, словно она только что пришла от стоматолога.
— Тебе не холодно? — спросил я. — Ноги не замёрзли?
Она замерла, изо рта вывалилось несколько кусков разжёванного батончика. Нюра наклонилась, подобрала их, на миг застыла, разглядывая свои ноги. Выпрямилась. И неожиданно сказала негромко:
— Мне всей холодно.
— Найти тебе обувь? — предложил я.
Она покачала головой. Пояснила, с какой-то снисходительной ноткой:
— Я мёртвая. Поэтому холодно.
Лена тихонько подкатилась поближе, явно заинтересовавшись диалогом. Нюра на неё не реагировала.
— Ты можешь рассказать, что с тобой случилось? — спросил я.
Девочка жевала, размышляя. Потом проглотила сразу половину батончика со странным, нечеловеческим движением головы. Сказала:
— Были страшные сны, как я здесь живу. Я прыгнула с крыши, чтобы сны кончились. И стали другие страшные сны, как я лежу мёртвая. Так не надо было делать!
— Не надо было, — согласился я.
— Я ошибка, — сказала Нюра задумчиво. — Сбой. Вы тоже ошибки, но живые. А я мёртвая. Я злилась. А вы меня спасли. Я поняла, главное, что мы ошибки. Нам не надо злиться.
— Не надо, — снова согласился я.
— Ты знаешь, кто такие стражи? — спросила Лена.
Нюра молчала.
— Нюра, те, которые сверху, кто напал на тебя, кто они? —
— Изоляты.
Мы с Леной переглянулись.
— А кто это, «изоляты»? — осторожно поинтересовался я.
— Они изолируют конфликтную зону. — Нюра облизала пальцы. Протянула руку. Я торопливо достал ещё один батончик, отдал ей, даже забыв открыть. Но теперь она сама сорвала обёртку.
— Мы в конфликтной зоне? — спросила Лена.
Нюра покосилась на неё и неохотно ответила:
— Наоборот.
— Откуда ты всё это знаешь? — не выдержал я.
— Я ошибка.
Из магазина вышла Саша, увидела нас, выругалась. Крикнула:
— Эй, у вас всё в порядке?
Нюра тут же отступила дальше от нас.
— Расскажи нам, что ты знаешь, — попросил я. — Про изолятов, про конфликтные зоны. Всё, что знаешь про Событие!
Но Нюра молчала, будто появление Сашки что-то в ней переключило.
— Пойдёмте, мы кашу сварили, — позвала Сашка. — Даже на убогую хватит.
Кашу Нюра действительно съела, когда я показал ей, как это делается. По-моему, просто для того, чтобы сделать мне приятно. Но ничего больше не объясняла.
И надеть ботинки, которые нашёл для неё Миша, она тоже отказалась. Сказала, что они «не белые», и осталась босиком.
Григорян пришёл к нам только через три часа, когда облака над Москвой начали темнеть.
Вот кто изменился за четыре года в Мире После — так это Григорян.
У нас он был худощавым, бородатым, не слишком старым брюнетом. Если побрить, то, пожалуй, мог бы и на тридцать с небольшим выглядеть.
Здесь он располнел — и не так, как Миша, переработавший весь свой жир в мышцы, а именно располнел, появилось нависающее над поясом брюшко. Как-то резко постарел — я бы сказал, что ему сильно за пятьдесят. Волосы не то, чтобы поседели, а как-то посерели и стали реже. А борода и усы пропали. Григорян был выбрит до блеска, как вылизанный ниблами асфальт. Только одежде он не изменил: на нём были не джинсы, не военная или полувоенная форма, а какие-то мягкие стариковские штаны, вытертая серая аляска и угги.
Вместо удобного рюкзака Артур Давидович почему-то шёл с маленьким чемоданчиком на колёсиках, грохот возвестил о его прибытии куда раньше, чем мы его увидели.
— Дядюшка, ну ты и даёшь, — сказала Лена. Мы стояли перед входом в магазин и смотрели на своего начальника.
— Изменился? — утирая пот, спросил Григорян. — Извините, задержался. Были проблемы в пути.
— Но вы их решили, — пробормотала Сашка.
— Я их решил, — признал Григорян.
— А у вас не атомная бомба в чемоданчике? — подозрительно спросил Миша. Он, как и Сашка, к Артуру Давидовичу обращался только на «вы».