Форт Далангез
Шрифт:
Модистка встретила его как старого знакомого. Тут же из недр ателье явилось длинное вешало с двумя дюжинами платьев разных фасонов в цветовой гамме от кипельно-белого до молочного и насыщенного цвета слоновой кости.
— Вы настаиваете на белом платье? — спросила я, сохраняя хладнокровие.
— Да. На мой взгляд, любое из этих платьев вполне годится для венчания, — ответил Холодов.
— Вы нашли избранницу? Есть женщина, которую вы готовы назвать женой перед Богом и людьми?
— Только перед людьми. В том числе и перед священником. В Бога я не верю. Выбор платья оставляю на ваше усмотрение.
Модистка повлекла меня в примерочную, где около полутора часов мы обсуждали
— I wish you happiness! [3] — шепнула она мне на прощанье.
3
Желаю счастья (англ.).
Холодов снова заговорил о деле после того, как мы уселись в кеб.
— Я спорил с вами о Боге. Виноват. Спорить с женщиной — это… — Он помедлил, скрывая иронию. Опустил голову, пряча улыбку. — Спорить с женщиной — это недопустимо. Спорить о Боге и вовсе недопустимо. Надеюсь, мой афронт не станет препятствием для… — по обыкновению, Холодов недоговаривал фраз.
Я вздохнула.
— Станет… Впрочем, я не помню, чтобы возражала вам, а значит, и спора не было.
— Но позвольте… Это смешно! В конце концов, каждый имеет право на убеждения. Не лишайте же меня этого права.
Он умолк, понимая, что всё кончено. Я молчала.
— Позвольте мне лишь объясниться, — молвил он и, пользуясь моим молчанием, продолжил: — Мой атеизм всего лишь следствие некоторых познаний, приобретённых в лаборатории и анатомическом театре. Проходя курс наук в Королевской больнице Марсдена, я анатомировал человеческие тела и препарировал отдельные их органы. Я посвятил этой работе долгих три года, имея, кроме прочих, и весьма специальную цель. Сейчас я готов огласить вам в самой короткой и доступной форме результаты моих исследований…
Он уставился на меня настороженно, словно ожидая поощрения.
— Каковы же результаты? — не скрывая скуки, спросила я.
Ответ его был мне заведомо известен. Сейчас он скажет, дескать, ни в печени, ни в селезёнке, ни в почках, ни даже в голове он никакой души не обнаружил. Из этого факта им сделаны далеко идущие выводы о Божьем бытии.
Всё вышло по-моему. Он долго говорил, описывая скучные в их ошибочности выводы. Я слушала с самым смиренным видом. Я вздыхала, перебирая на запястье подаренные им золотые браслеты. Наконец он взорвался:
— Послушайте! Вы — артистка! Человек легкомысленной профессии… то есть, конечно, я восхищаюсь вашим милосердием и добродетельностью, вашим артистизмом и житейской проницательностью. Я покорён вашей красотой и обаянием. Просто поразительно, как дама при таких занятиях может быть такой тонкой ценительницей… но точные науки, но естественные науки — это не ваша стезя. А именно точные науки свидетельствуют о том, что Бога нет. Впрочем, если вы намерены настаивать, я готов закрыть глаза на ваши… гм… чудачества. Чёрт возьми, да я готов венчаться. В Лондоне есть и православные церкви. Вы же православная, если я не ошибаюсь? Или…
Он умолк, понимая, что всё потеряно. Я сняла с руки браслеты и протянула ему.
— Нет-нет! Оставьте себе. На память. Может быть…
Он попытался подняться, выскочить из кеба, но я кинулась к нему, схватила за руки, заставляя сесть на место.
— Я должна
4
Меры предосторожности по технике безопасности (англ.).
Мы расстались дружески, однако через пару дней мне принесли газету — желтоватый листок дешёвой бумаги, годный лишь на растопку буржуйки. Но заголовки набраны модным в Лондоне готическим шрифтом. На второй полосе я обнаружила собственную фотографию в сценическом костюме — для выступлений на арене я часто использовала стилистику трансильванских цыган — с колодой карт в руках. В заметке под снимком говорилось о том, что известная многим Амаль Меретук отказала наотрез потомку старого русского дворянского рода. Фамилия потомка не называлась. Я осталась довольна и заметкой, и фото. За всё это Амаль Меретук заплатила пять гиней. Мои расходы оправдались. Последние пять лондонских представлений прошли при полных аншлагах. Хорошая выручка позволила нам с комфортом перебраться в Эдинбург. Однако в дороге от неизвестной болезни пало четыре из десяти наших манежных лошадей. С этого и началась череда несчастий цирка Страбомыслова, в конце концов приведшая к его исчезновению…
После переезда в Эдинбург дела цирка пошли из рук вон плохо. Сборов хватало лишь на корм для животных — в этом случае гибель нескольких лошадей оказалась в руку — и на кое-какие неотложные расходы. Через пару месяцев такой жизни мне пришлось заложить большую часть своих украшений. Представления мы давали всегда при неполном зале. По чести говоря, удавалось распродать не более трети билетов. Публики день ото дня становилось всё меньше.
Вечерами, укладываясь на покой, Амаль Меретук грустила о покойнике Страбомыслове. Я понимала: директор из меня никудышный, и цирк рано или поздно придётся закрыть.
Этот момент произошёл раньше, чем я могла бы ожидать. Семейство акробатов Огрызковых каким-то чудом получило ангажемент в Американских Соединённых Штатах. Тамошний антрепренёр, впечатлённый их отвагой и ловкостью, выслал щедрые подъёмные на дорогу. Долго не раздумывая, многодетные родители собрались в путь. Что я могла на это возразить? Сговорились на последнее прощальное представление, а потом…
Одержимая тревогой, я написала Холодову в Лондон. Амаль Меретук не каялась и не просила денег. На голубоватом листке почтовой бумаги было начертано три слова: "Согласна на всё" и подпись — Амаль Меретук.