Форт Далангез
Шрифт:
Мы двинулись дальше. Я следовала за Хозяином. Цепляясь за полы его одежды, дергая за них, я спрашивала его об инвалиде-попрошайке у ворот ботанического сада. Мне хотелось узнать, не там ли, не под Эрзерумом ли он потерял свои ноги при столь ужасных обстоятельствах.
Хозяин обернулся, бросил небрежно:
— Да, так и было. Крепко пострадал человек. Но это ничего. На войне творится много всяких злых дел.
Наконец мы нашли дверь с пышной надписью готическим шрифтом.
— Директор цирка "Черноморские огни", всемирно известный артист, личный друг графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда, Афанасий Иванович Страбомыслов, — прочёл Хозяин. — Ишь ты! Заматерел Афоня!
Он распахнул дверь из легчайшей фанеры, и мы
Кабинет Страбомыслова — снятый с колёс и помещённый под цирковой купол кузов кибитки. Стены и потолок — обтянутый брезентом решетчатый каркас. Все стены изнутри увешаны старыми афишами и фотографическими портретами каких-то людей. Иногда лица этих людей покрыты вульгарным гримом, иногда чисты и оттого ещё более выразительны. Посреди кабинета под лампой установлен гримёрный стол. Рядом с ним на вешале в ряд разноцветные костюмы, сценические и обычные. За ширмами — узкая кровать. Вот и вся обстановка будуара личного друга графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда.
— Здравствуй, Афанасий Иванович! — произнёс Хозяин.
При этом нос его коснулся штанины чуть выше колена — так велико и глубоко было его почтение.
Одетый в огромный балахон в чёрно-белую полоску и красную шапочку, украшенную множеством разноцветных помпонов, Страбомыслов походил на сломанную куклу, брошенную в сломанное колченогое кресло. В зеркале гримёрного стола он отражался вполоборота. Таким образом я могла видеть Страбомыслова в двух проекциях. Лицо клоуна представляло собой ярко раскрашенную плачущую маску. Обведённый чёрной краской рот походил на бездонный колодезь, а подведённые синим глаза — на яркие незабудки. На белёных щеках чья-то небрежная рука нарисовала кривые антрацитовые пятна, долженствовавшие изображать слёзы. Я растерянно рассматривала эту маску, словно она была неодушевлённым предметом. Но самой странной деталью его облика мне показались огромные с загнутыми округлыми носами ботинки. Была у клоуна и ещё одна приметная черта. На правой руке его недоставало трёх пальцев. Оттого и выглядела она довольно забавно, будто клоун непрестанно показывал кому-то "козу". Глядя на ботинки и на эту его "козу", я рассмеялась. Ах, дети часто бывают так бесцеремонны! Право слово, человек не может иметь таких огромных ступней. В такой обуви и стоять-то тяжело, а ходить и вовсе невозможно. Может быть поэтому, он, не способный подняться на ноги, валяется в этом кожаном кресле, подобно тряпичной кукле, и только в напряжённых, перевитых паутиной синих жилок руках чувствуется энергия человеческой жизни. Руки эти, правая искалеченная, двухпалая, а левая пятипалая, выдают и привычку к тяжёлому труду. В этих руках я не обнаружила совсем ничего кукольного.
Рассмотрев как следует ботинки и руки клоуна, я уставилась на собственные чумазые, крепкие и босые ноги, торчащие из-под оборванного подола. Ха! У меня-то всё было настоящим — от взъерошенных на макушке волос до грязных ногтей на мизинцах ног. И плакать я умею настоящими горько-солёными слезами, которые рисуют на моих щеках светлые сплошные полосы, а никакие-то там чернильные капли.
— Как тебя зовут? — с преувеличенной ласковостью спросил клоун.
В ответ я назвала своё первое, мусульманское имя, которое теперь не помню.
— А фамилия?
Я молчала, не понимая вопроса.
— Не возьму, — проговорил клоун, и лицо его сделалось горше прогорклой простокваши.
Я стояла, как громом поражённая. Как же так? Хозяин собрался на "севера", где мне не место. Клоун брать меня не хочет. Выходит, я опять останусь брошенной, одна. Страх вцепился в мою душу, как собака в недогрызенную кость. Но мой не ведающий страха Хозяин оказался не таков, как я.
— Она дочь Меретука. Того самого, что напал на село Долгое и погиб от казацкой
— Чего же хорошего в ней? Чёрненькая какая-то. Не русская. Меретук… Меретук… — Клоун несколько раз повторил имя моего отца.
— Вы не думайте. Она не колдунья, — уговаривал мой спаситель. — Настоящие колдуньи не такие. Вот у нас в селе была Аглая-колдунья. Так у неё нос крючком. Глаза к переносице сбежались и голубые, как васильки, а волос на голове светлый, почти белый. Читать-писать не умела, зато людей видела насквозь. Мысли читала да всё прочитанное потом высказывала. Каждый, кто её обидит, не только словом или делом, но даже и помыслом, потом быстро умирал. А эта… Дитя, сирота. Что с неё взять?
Ответом на длинную речь моего спасителя стало: "Меретук… Меретук… Меретук…" — как стук барабанных палочек, как скрёб ложки по дну пустой миски.
— Читать и писать умеешь? — спросил наконец клоун.
Я молчала, не зная, как ответить. Хозяин ткнул меня кулаком меж лопаток.
— Отвечай!
— Я понимаю русский и черкесский языки. А ещё язык дагов. Умею печь лепёшки и ходить за козой. Умею седлать коня и ездить верхом.
Клоун рассмеялся. Смеялся он долго. Смех сотрясал его тело, оно бурно колыхалось под балахоном. Помпоны на красной шапочке тряслись. — Едва не оторвались от шутовской шапочки эти яркие помпоны. При этом нарисованные слёзы на его щеках превратились в настоящие мокрые чёрные ручейки, а шея вспотела. Так я поняла, что клоун не только стар, но и тучен и оттого забавен. Поняв это, я рассмеялась.
— Она ничего не умеет. Даже имени своего толком не знает. Дикая, — проговорил клоун отсмеявшись.
— Возьми её, — настаивал Хозяин. — Мне она ни к чему, а тебе как раз пригодится. Будет кому на старости лет кофий в постель подавать. А ты её обучишь. Про тебя-то каждый знает, что ты человек хоть и цирковой, но образованный. Разные языки знаешь. Во многих странах как свой принят. Сам стихи сочиняешь и сам на музыку их кладёшь. Слышал я и о том, как ты в известные журналы задачки по алгебре пишешь. Их потом разные люди решить пытаются, да не каждый может решить-то. Такие хитрые у тебя задачки. Ты её всему сам научишь, и никакой гимназии не надо. Возьми!
— Научу… Научил уже некоторых! — клоунская маска исказилась, из печальной превратившись в злую. — Я её научу, а она на меня потом сглаз и порчу направит. Смотри, какие у неё глаза, а зрачки будто булавкой проткнутые.
— Да говорю ж тебе, Иван Афанасьевич, сглазливые глаза голубые или, как у меня, — серые. У колдуна волос светлый, почти бесцветный, как у меня, а это дитя гор, что с неё взять?
— Правильно ты говоришь, солдат: что с неё взять? И учить смысл какой? Простой арифметический счёт, чтоб на базаре торговаться могла и мужнины деньги правильно считать. А ещё грамоте, чтобы надписи на вывесках могла разобрать, — вот и вся наука. А больше ей и не надо. Таких сколько ни учи — всё одно всё сведется к базарной торговле каким-нибудь барахлом или, хуже того, к воровству с грабежом. Ты этих горцев знаешь.
Рот его искривился, будто клоун проглотил горькое. Глаза его грозно уставились на меня. Он ждал: вот я стушуюсь, а может быть, даже и заплачу, как совсем недавно плакал он сам, сквозь смех. А может быть, заплачу и как-то иначе, по-настоящему. Однако вышло не так, как он думал, а по-моему.
— Меня не всему надо учить, — горделиво приосанившись, заметила я. — На коне я уже умею скакать. И запрячь коня умею. И напоить его. Я корм лошадям могу задать. Отец учил меня стрелять из своего обреза, и у меня получалось попасть с двадцати шагов в медный грош. Хоть завтра могу выйти на арену с вашими циркачами.