Форварды покидают поле
Шрифт:
— Распасовывай и направо.
Изрядно утомленные тренировкой, мы с Саней все же не пошли домой обедать. Возле кинотеатра Шанцера нас ждут Зина и Ася. Зина листает «Железный поток» Серафимовича. Демонстрируется новый фильм с участием Мэри Пикфорд. С трудом достаем билеты на последний сеанс. До начала — уйма времени. Ася ведет нас в Мариинский парк, долго бродим по аллеям, затем оказываемся на Петровском мосту. Тесно прижавшись друг к другу, смотрим на залитый половодьем Труханов остров. Зина напевает любимую песенку Степана «Кирпичики». Даже Саня уже заметил ее
Саня идет рядом с Зиной и молчит. Молчу и я. Заставить же Асю умолкнуть почти невозможно,— настоящий скорострельный пулемет. Когда подходим к скамье, я незаметно вторгаюсь между Зиной и Саней, и ему ничего но остается, как попасть под Асин огонь.
Весенний ветерок приносит с реки прохладу. Смолкла даже Ася. Из Купеческого сада слышна музыка.
— Полонез Огинского,— объясняет Зина, словно угадывая наш интерес к мелодии.— Степан влюблен в полонез Огинского, он готов его слушать бесконечно.— Видимо, ей трудно не говорить о нем. — Степа и пишет о том, что мечтает снова услышать настоящую музыку.
— А ты получаешь письма из Ивановки? — едва сдерживая волнение, спросил я.
Проблеск торжества пробежал по ее лицу.
— Не письма, а письмо. Приезжал к ним в село сам секретарь ЦК и остался доволен молодежью. Даже обнял Степана и сказал: «Нам такие бойцы нужны, таким сыном вправе гордиться отец».
— Неужели Степан так расхвастался? — с недовернем спросил Саня.
— Нет,— спохватилась она,— мне рассказывал Студенов...
Отношение Зины ко мне сильно изменилось в последнее время. Неужели ей стала известна история с Дианой? Прежде, когда я брал ее за руку, она не протестовала, а теперь резко вырывается, точно дотронулась до раскаленного железа. Зина старается не оставаться со мной наедине, всюду появляется с Асей, а мне нестерпимо хочется сказать ей нечто очень важное. Но говорю я о том, что Днепр в этом году сильно разлился и Труханов остров почти весь покрыт густо-синей водой. Саня сосредоточенно слушает Асю:
— В сердце каждого человека скрыт целый мир красоты, нужно только суметь вызвать к жизни все эти богатства...
Иногда мне нравятся рассуждения Аси. Речь ее льется уверенно и складно, часто можно услышать всякие интересные истории и мысли. Саня даже утверждает, будто в этом смысле она выше Зины. Хм... Смешно! Согласиться с ним невозможно. В Зине сочетается все: красота и женственность, ум и чуткость, недоступность и простота.
Пока мы с Зиной молчим и каждый думает о своем, Ася наступает на Саню. Он не соглашается с ее утверждением, будто в каждом человеке скрыт целый мир красоты:
— Будь это так,— тогда каждый оставил бы по себе глубокий след, создал бы нечто замечательное.
— Чтобы что-то создать, надо чем-то быть. Кстати, кто это сказал?
Кажется, Ася озадачила его своим вопросом.
— Во-первых, ты сама себе противоречишь, а во-вторых, я не обязан все знать,— довольно зло бросил он.— Спроси у Вовы — вдруг он знает.
— У Вовы? — повторила
— Это так же смешно, как, скажем, заставить козла объяснить закон Паскаля или решить уравнение с двумя неизвестными.
— О чем они шепчутся? — спросила Зина.
— Не люблю подслушивать. Лучше оставим их наедине.
Зина встала.
— Мы вас оставляем ненадолго, спешите посплетничать...
Тусклый свет луны едва озаряет заречную даль. Сейчас, пожалуй, самый подходящий момент сказать Зине обо всем, пусть она знает... Десятки раз я представлял себе это признание и давно придумал слова, которые выразили бы все мои чувства, но едва пытался произнести их, как терял дар речи.
— Вы когда уезжаете в Ленинград? — нарушив тягостное молчание, спросила Зина.
Я с облегчением вздохнул.
— В воскресенье.
— Жаль, не сможем проводить вас. В субботу мы с Асей уезжаем в Ивановку.
— В Ивановку? — удивился я.
Скажи она, что едет в Софию, в гости к болгарскому царю Борису, пли в Варшаву на похороны Пилсудского, я удивился бы не больше.
— Райкомол посылает в Ивановку бригаду «Синей блузы» на воскресный день. С нами едет и киномеханик с передвижкой, он покажет «Красных дьяволят».
Я окончательно сражен, и Зина, должно быть, просто из сострадания, говорит:
— В понедельник мы вернемся в Киев. Может, черкнешь пару слов Головне?
Разумеется, она неспроста назвала Степана по фамилии, притворяясь, будто между ними ничего нет. Я был так подавлен, что ничего не ответил.
В кино я сел рядом с Асей и, невпопад отвечая на ее вопросы, едва дождался конца сеанса.
А Зина оставалась веселой, будто между нами не пробежала черная кошка.
— Правда, хороший фильм? — спросила она как ни в чем не бывало.
— Угу... Ничего...— промямлил я. В сущности, фильма я не видел, даже не уловил его содержания. Но не мог же я сознаться в этом.
Когда мы вышли на опустевший ночной Крещатик, Зина вдруг участливо взглянула на меня, взяла за руку:
— Вова, почему рядом со мной ты всегда становишься мрачным и злым?
Можно ответить не таясь. Саня и Ася шагают где-то впереди. Но во мне говорит самолюбие.
— Я такой по натуре.
Зина смеется.
— Кто тебе поверит! С другими девчонками ты весел, а со мной...
— Тебе просто скучно со мной.
— Надулся, как индюк, и еще хочет меня развеселить!
— Ну что ж, поезжай к Степану — он тебя развеселит.
С ее лица мгновенно исчезла улыбка, она передернула
плечами и гордо вскинула голову:
— До чего ты груб! Не задумываясь, можешь обидеть кого угодно. Допустим, меня ты не уважаешь, но ведь Степан — твой лучший друг. А ему сейчас не до веселья. Стыдно, Вова! Прости меня, но чем больше я узнаю тебя, тем хуже думаю о тебе.
Я резко установился и зло взглянул на Зину, но ее это не смутило.