Форварды покидают поле
Шрифт:
— Когда же ты теперь приедешь, Леся? — спросил он.
— Когда хочешь,— ответила она.— Может, с твоим отцом приеду.
Степан удовлетворенно кивнул головой. Я смотрю на него в полной растерянности: кого же он любит — Лесю или Зину?
Пожимая мне руку на прощанье, Леся сказала:
— Я на твоем месте, ей-богу, поехала бы в Ивановку.
— Верно! — поддержала ее Зина, улыбаясь. Что, в сущности, означает это «верно» — готовность поехать вместе со мной или что-либо другое?
Обедали мы на балконе. Степан подтрунивал над моим аппетитом, будто
Мы долго молчим. Каждый думает о своем. О чем думает Степан, действительно ли горе не раздавило его, в самом ли деле он ждет еще от жизни радостей?
— Хлопцы! — прерывает он молчание.— Идет набор комсомольцев на флот. Вот, брат, дело! Эх, уйти в дальнее плаванье, на настоящем корабле... Штормы, ураганы, волны заливают палубу, а ты стоишь у штурвала, как скала. Вот жизнь! Саня, это же твоя мечта.
— Да, была и такая мечта,— соглашается Саня.— О чем только не мечтается в шестнадцать лет. Но мы с Борисом Ильичем на юг собираемся.
Саня не любит преждевременно делиться своими планами.
— На юг — так на юг. Разве я гоню тебя на север?
Саня на миг задумывается, а затем поясняет:
— Днепровские пороги знаете? Там будут строить плотину — огромную плотину и электростанцию. Энергия воды даст электричество. Борис Ильич попросился на стройку. И я с ним. Там и учиться можно будет. Туда съедутся тысячи людей со всей страны.
— Интересно, факт, интересно,— согласился Степан, и я слышу в его голосе грусть. Мы с Санькой сваляли дурака, размечтавшись при нем...
Я жестами пытаюсь заставить Саню замолчать, а он разошелся, пока я не ущипнул его по-настоящему.
Но у Степки теперь появилось какое-то шестое чувство:
— Чего кривляешься? Не толкай Саню. Не надо меня жалеть — сам говорил... У каждого своя дорога. Меня посылают учиться, сам Бойченко приезжал ко мне. Буду учиться петь.
— Зачем тебе учиться — ты и так поешь, как Орфей,— сказал Саня.
— Кто это Орфей? — рассмеялся Степан.
Я тоже впервые услыхал это имя.
— Орфей? — переспросил Саня.— Где-то во фракийских землях жил он, широко лились его песни, он мог своим дивным голосом заставить людей плакать и смеяться, радоваться и страдать.
— Какой я к черту Орфей,— махнул рукой Степан. — За полгода совсем разучился петь.
— Кто умеет, тот не разучится. Ну-ка спой.
Степан встал со скамьи, повернул голову вправо и влево, словно мог увидеть блуждающие в синеве вечерние тени, вспыхнувшие в небе звезды, широкий разлив листвы под балконом, и тихо запел:
Румянятся зори над городом ясным,
На башни кровавое золото льют...
Рабочего брата из Гвардии Красной Враги для расстрела в предместье ведут...
Голос его полнился отвагой и звенел в высоте.
А зори играют сиянием стёкол,
Всходящее солнце горит впереди...
Внизу, под балконом, стали собираться люди. Подняв головы, они слушали Степана. Были тут и хлопцы из «Молнии». Но они ничем не выдали своего присутствия, и Степан пел свободно, голос его радовал, как восход солнца, будил в душе все самое
Он ранен врагами, страдающий сокол,
Кровь капля за каплей стекает с груди.
Внизу горячо зааплодировали, а Степан устало сел на скамью.
— Пой, Точильщик! — крикнули снизу.—Пой, Степка!
Но он отрицательно покачал головой. Длинные тени легли на стену дома, над ними пронеслась поздняя птица. Я вижу перед собой бушующий океан, и Саня уже весь мыслями там, у Днепровских порогов, где он начнет новую жизнь. Он садится рядом со Степаном и, обняв его за плечи, говорит не то радостно, не то грустно:
— Выходит, форварды покидают ноле!
— Скажите, а какова дальнейшая судьба Степана Головни, Сани Стона и Вовы Радецкого?
Этот вопрос могут мне задать после выхода книги. Обычно такие вопросы рождают у автора чувство удовлетворенного тщеславия. Раз читатель поверил в существование героев книги, значит, их образы реальны, жизненны. В таком случае, цель почти достигнута. Но за первым вопросом может последовать и второй:
— Очевидно, под именем Вовы Радецкого автор изобразил себя в пору юности?
Между тем повесть не автобиографична, а в герое, от лица которого ведется повествование, как и в его друзьях — Степе и Сане, собраны черты многих, и образы их лепились не с натуры.
...В метро подошел ко мне однажды пожилой лысоватый человек, с гроздью удочек в правой руке, пустой рукав левой был заправлен в карман пиджака. Лукаво подмигнув, он спросил:
— Узнаешь?
— Нет...
— Ну и тип! А ты подумай, припомни.
Его морщинистое, худощавое и подвижное лицо не вызывало никаких воспоминаний. Тогда он спросил:
— Кому ты проиграл пари? Кто говорил, что мы еще прокатимся на подземке, что самолеты станут для нас обычным явлением, кто говорил, что наши дети не будут иметь представления о бирже труда?..
— Погоди, погоди,— перебил я его и, узнав в нем друга детства, бросился обнимать.
Он не был склонен к сентиментальности и потребовал свой выигрыш. Но кто же станет через тридцать пять лет расплачиваться за пари такой ценой — подставлять свой нос под двадцать щелчков! Впрочем, лысоватый человек оставался неумолимым. На меня повеяло давно отшумевшей юностью, которая мила каждому, и я отдался во власть этого жестокого человека. Кто знает, не придумает ли он новую версию: будто я спорил с ним, что никогда человек не преодолеет земного притяжения или не вознесется к звездам? Впрочем, тогда он не отважился бы такое предсказывать — на нашей улице его сочли бы сумасшедшим.
Друг юности ушел удовлетворенный, а мне захотелось напомнить взрослым, какими они были когда-то, о чем думали и мечтали, рассказать молодым о тех днях, когда мы нерешительно вступали в жизнь. Не наша вина, если уж больно робкими были наши грезы и жизнь оставила их далеко позади. Разве наши чувства, мысли и рассуждения тех лет, когда юная советская власть формировала из нас новых людей, не связаны с нашим сегодня? Ведь все, о чем повествуется в этой книге, кажется, произошло только вчера.