Форварды
Шрифт:
Одно время считалось хорошим тоном утверждать, что футбол становится «интеллектуальным», что в этом его прогресс. По-моему, все зависит от людей. И сейчас можно играть топорно и убого. Когда же на поле появляется игрок-умница, как Иванов, умнеет и футбол.
Когда я вижу, как страдает Иванов на тренерской скамейке, вместе с сочувствием закрадывается сомнение: не оттого ли так надолго затянулось его тренерское мытарство, что он, как в свои игровые годы, все ждет и надеется, что вот-вот сам по себе вспыхнет и побежит пламенный язычок игры? Тут нам позволительно только гадать: интуитивный форвард и интуитивный тренер – сбудется ли и как скоро, с каким успехом эта связь?
СЛАВА МЕТРЕВЕЛИ
Даже если мы видели человека часто, запомнить его можем, словно сфотографировав, в определенный
Я написал, что вижу Метревели «почему-то» в том эпизоде. Нет, не одни чрезвычайные обстоятельства выдающегося матча заставили меня сделать тот «снимок», хотя и их было бы достаточно. Метревели там промелькнул такой, какой он есть. Не думаю, чтобы кто-то другой был способен так угадать, метнуться и чуть коснуться мяча, чтобы опередить вратаря на длину кисти. Метревели всегда вел игру на неразличимые сантиметры, на время, для которого требовался чувствительный хронометр. Он любил игру озорную, с фокусами, любил подразнить противника.
Многих футболистов, слывших техничными, знал наш футбол. Метревели среди них. Нелегко, а быть может, и невозможно установить, кто техничнее. Знаю одно твердо: его техничность была невидимой, неощутимой, он все делал скрытно, просто, про него язык не поворачивается, сказать, что он «прекрасно выполняет приемы». Он не отводил на них ни усилий, ни лишнего мгновения, он обводил, обманывал, обгонял, бил по мячу так, словно это ему ничего не стоило. Что хотел, то и делал. Он был игроком бесшумным, бегал по верхушкам травинок, игроком тайным, теневым, невесомым. Поэтому, наверное, так и врезалась в память его метнувшаяся тень на ночном «Парк де пренс».
Метревели наделен абсолютным футбольным слухом, обостренной чувствительностью и к той игре, в которой участвовал, и к той, за которой наблюдал со стороны. Он точно и резко отделял «классное» от всего остального. Избирательность его оценок, его отрицание среднего, рядового, будничного можно было принять за хвастовство, за гонор. Так некоторым и казалось: «Воображает!» А он продолжал вылезать с ехидными замечаньицами, и лучше ему от этого не становилось. Не могу сказать, что когда-нибудь слышал от него, так сказать, развернутое изложение взглядов, он и в беседах, как и на поле, проявлял себя в репликах. Однажды мы с ним сидели на стадионе на соревнованиях легкоатлетов. Метали молот. И от каждого удара увесистого металлического шара по газону Метревели вздрагивал. Он страдал за «поляну», как футболисты называют поле, зная, что для красивой игры нужна безукоризненная поверхность.
Он непоседа, егоза, у него в крови бродило движение. Когда мне приходилось странствовать со сборной, не раз видел, как в час, отведенный для отдыха, Метревели слонялся в поисках собеседника и объяснял: «Не умею лежать». Больше всего он любил на скорости промчаться с мячом заодно с понимающими партнерами. Излюбленными его голами были те, которые он забивал на бегу в дальний нижний угол, мячу он доверял закончить им начатый рывок.
Мы все с удовольствием вспоминаем годы, когда в окружении дельных людей работа особенно спорилась. И у мастеров футбола в этом отношении судьбы разные. Кто-то весь свой короткий век промается в компании его недостойной. Другим повезет на партнеров, на тренера, и тогда есть что вспомнить, есть чем гордиться. Метревели
А в сборной, несмотря на очевидные заслуги, Метревели то и дело оказывался под знаком вопроса – не всем тренерам импонировало его тонкое искусство, для некоторых чересчур тонкое. Не лишено вероятия, что не устраивали его строптивость, шалости, острый язычок. На чемпионате мира 1966 года Метревели появился в самом последнем матче. И у международного журналистского корпуса возникло недоумение: как можно было держать в запасе такого игрока? Ответить никто из наших не мог.
Люблю вспоминать, как играл Метревели: футбол вырастает в моих глазах, легчает, добреет, хорошеет.
ГЕННАДИЙ ГУСАРОВ
Для одних футбол – всепоглощающая страсть, которой они послушны и верны до конца своих дней. Для других – юношеское увлечение, они отдают ему дань, а когда приходит время выбора, находят себе дело, работу и футболом балуются изредка на досуге, при случае вспоминая не без удовольствия: «Играл в первой юношеской, приглашали в команду мастеров, но…» И встречаются совместители, не желающие ни отказаться от футбола, ни перенебречь своими способностями в другой области. Геннадий Гусаров, играя в московском «Торпедо», закончил авиационный институт – его тянуло к инженерии. Сам по себе этот факт мог остаться неупомянутой подробностью из анкеты Гусарова, если бы этот форвард и в игре не проявлял инженерных наклонностей.
Отвлечение, полагаю, нам поможет. В Клуб Федотова не вошел Валерий Лобановский, левый крайний киевского «Динамо», позже тренер этой команды. Лобановский тоже из совместителей. Он, человек с математическими способностями, играя в команде мастеров, окончил политехнический институт, а сделавшись тренером, продолжает интересоваться точными науками и цитирует академика Глушкова чаще, чем футбольных авторитетов. До сих пор, хотя прошло много лет, вспоминают, как Лобановский подавал угловые удары, закрученные то в дальний, то в ближний угол ворот, и как замирали трибуны, когда он отмеривал длинные шаги до мяча, и как метались вратари, не в силах угадать, какую разновидность удара выберет этот рыжеволосый долговязый парень с непроницаемым лицом, производящий в уме одному ему ведомые расчеты. Эти свои – ставшие надолго знаменитыми – угловые Лобановский заранее исчислил и репетировал, как заправский инженер. Да и потом, в своей тренерской практике, и учебные занятия рассчитывал математически, и прохождение команд по длинной турнирной дистанции планировал с точностью до половины очка, и саму игру видит как чертеж, который обязаны аккуратно и добросовестно нанести на зеленый ватман поля футболисты, как некую «структуру», осуществляемую «коалициями». И игроков выверяет не на глазок, не по вкусу, а с помощью фиксации всех их движений, и высшая похвала его звучит так: «Какая машина!» Математический уклон, привнесенный в футбольную игру в больших количествах, возведенный во всеобщий принцип, как знать, к добру ли он?
Геннадий Гусаров ни на чем таком не настаивал, он просто играл в инженерном стиле – чисто, точно, вычислений. Так проявлялась его натура. Футбол, великодушный и щедрый, разрешал ему. оставаться самим собой. Гусаров и внешне был, что называется, в образе: стройный, подобранный, правильные черты лица, спокойная сосредоточенность, исключающая какие-либо внешние эмоциональные всплески – словом, уравновешенный молодой человек, знающий, чего хочет.
Гусаров был центрфорвардом «Торпедо» 1960–1961 годов, когда эта команда, созданная и руководимая одаренным, вошедшим в силу тренером В. Масловым, достигла той заоблачной высоты в. футболе, которую напрасно измерять привычными местами и очками. Она была командой, играющей умно и изысканно. В ту пору, хоть и модернизированная, применялась система «дубль-ве». На правом крыле находились Слава Метревели и Валентин Иванов, на левом – Борис Батанов и Олег Сергеев. В середине – Гусаров. Конструкция возлагала на него обязанность бить по цели. Он этим и занимался. Два сезона подряд приз лучшего бомбардира чемпионата принадлежал ему.