Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия

Малинин Юрий Петрович

Но если в борьбе за свой внешний суверенитет и независимость от империи и папства монархия находила сочувствие и понимание подданных, то стремление утвердить суверенитет внутренний, по отношению к тем же подданным, вызывало совершено иные чувства и отношение. Внутренний суверенитет представлялся в виде высшей власти по аналогии с высшей властью римского императора (imperium). В отличие от сюзеренитета, ограниченного феодальным правом, он в теории не предполагал какого-либо определенного ограничения прав короля. Претензии на такую власть обычно опирались на ту же правовую максиму «король является императором в своем королевстве», с XIV в. все чаще употреблявшуюся для обоснования именно внутренних суверенных прав монарха. Из этих прав особенно важным, чаще всего обсуждаемым в литературе той эпохи и наиболее болезненным для подданных, было право издавать обязательные для всех законы и отменять

прежние. Как говорил адвокат короля на одном из заседаний Парижского парламента 1418 г., «король является императором в своем королевстве, которое он держит от одного лишь Бога, не признавая никакого земного суверенного сеньора, и потому он правит и управляет королевством и подданными, как ему положено… издавая законы, статуты, ордонансы и постановления, которые ни один из его подданных или кто другой не может ни обжаловать, ни оспаривать, ни обсуждать прямо или косвенно».^{695}

Это означало, что король из хранителя и защитника справедливости превращался в законодателя. Такая его роль особенно ясно выражалась благодаря двум принципам, заимствованным из римского публичного права и быстро усвоенным официальной политической мыслью. Имеются в виду принципы «государь не связан законами» и «что угодно государю, имеет силу закона». Особенно важен второй, на который обычно ссылались, когда хотели доказать, что королю необходимо повиноваться во всем: «Все, что ни пожелает сделать король, мы должны терпеливо сносить… даже если это покажется жестоким и неразумным, ибо что угодно государю, имеет силу закона».^{696}

Неизбежными спутниками понятия «королевский суверенитет» стали представления о королевском величестве и оскорблении величества как тягчайшем преступлении. В этом преступлении, бывало, обвиняли и раньше, до XIV в., но тогда имели в виду нарушение феодальной верности королю. Теперь же под оскорблением величества стали понимать покушение на суверенитет короля, в частности на его законодательные права. «Подданные, которые оспаривают, отвергают или не признают ордонансы короля, совершают преступления, оскорбляя величество».^{697}

Новая политическая мысль от общих положений, определяющих суверенитет короля, постепенно переходила к их конкретизации, все более очевидно умаляя права подданных или ставя их в зависимость от воли государя. В первую очередь ущемлялись права имущественные, и в противовес феодальным понятиям о праве короля как сеньора на денежную помощь развивалась теория, опиравшаяся на почерпнутую из римского естественного права идею необходимости. Необходимость по закону природы «не знает, не имеет законов» (n'ecessitas legem non habet). Поэтому в случае необходимости подданные обязаны своим имуществом помогать государю, а он имеет полное право требовать помощи, каковая, по мнению легистов XIV–XV вв., может взиматься даже без согласия подданных.^{698} Наиболее радикальные из них утверждали даже, что в королевстве все принадлежит королю как его владение и он может по своей воле использовать всю движимую и недвижимую собственность «ради общественной пользы и защиты королевства».^{699}

Защита королевства и общественная польза, или благо, как раз и составляли ту необходимость, что «не имеет законов». Король же представлялся воплощением «дела общественного», т. е. государства, или, говоря словами Жана Жювенеля дез Юрсена, «отцом дела общественного, сеньором и всеобщим господином тел и имущества».^{700}

Более того, в интересах «дела общественного» король, как и римские императоры, может конфисковать чье-либо имущество, дабы расширить свои владения. На процессе герцога Луи де Ла Тремуйя, у которого Людовик XI конфисковал сеньорию Туар, королевский адвокат в обоснование действий короля говорил: «Король является истинным императором в своем королевстве, и, обладая всеми Достоинствами доброго императора и истинного Августа, он желает расширять свои владения». Довод основан на своеобразном толковании этимологии титула Августа. Август — расширяющий свои владения, а значит имеющий право это делать.^{701}

Складывающаяся монархическая доктрина наступала на частное, «свое право» не только как на право имущественное. Она покушалась и на другую его составляющую — право на социальный статус и должность. В этом случае королевские легисты опять же прибегли к римскому публичному праву, извлекши из него норму, согласно которой император может смещать магистратов (imperator potest auferre magistratum).^{702}

Такова

была в ее наиболее важных чертах политическая доктрина, стремившаяся абсолютизировать власть короля, и ее с полным основанием можно назвать абсолютистской. Кто и насколько разделял абсолютистскую доктрину во французском обществе XIV–XV вв.? В XIV в., пока она еще слабо давала о себе знать в политической жизни, по крайней мере в ее наиболее сильно ущемляющих частное право формах, ее лелеяли, как кажется, преимущественно королевские легисты, вдохновлявшиеся римским правом. Как бы ни был ограничен этот круг, их значение нельзя преуменьшать, поскольку они играли все большую роль в центральной королевской администрации и оказывали немалое влияние и на королевскую политику, и на политическое сознание ее проводников. Характерно, что в литературе этого столетия еще нет резких выпадов против тех или иных норм и понятий данной доктрины, что свидетельствует о том, что широкого распространения они еще не получили и что те или иные несправедливые акции правительства с ними не ассоциировались.

Но в XV в., особенно по окончании Столетней войны, когда монархия начала активно эту доктрину реализовывать, зазвучали яростные обличения. Так, Тома Базен при Людовике XI писал, что Франция «под предлогом необходимости… брошена в пропасть рабства податями и налогами, так что нынче все жители публично объявлены подлежащими взысканию тальи по воле короля… и она взыскивается самым бесчеловечным образом, и никто не осмеливается ни слова сказать, ни голоса возвысить. В глазах прислужников тирании сомнения в этом праве короля страшнее сомнений в истинах веры, и кто так или иначе выскажется против, будет обвинен в оскорблении величества и немедленно наказан».^{703} Красноречивое свидетельство того, как теория стала превращаться в практику! Но кого Базен называет «прислужниками тирании»? Несомненно, это королевская администрация, заинтересованная в укреплении и расширении власти своего господина. Но это также, например, и аристократия, чье материальное благополучие стало все более зависеть от королевских пенсий и милостей. Поэтому на штатах 1484 г., когда депутаты третьего сословия потребовали сократить налоги и впредь взимать их с согласия штатов, именно из уст представителей аристократии прозвучала отповедь: «Вы препятствуете подданным платить государю столько, сколько требуют нужды королевства, и мешаете им участвовать в государственном управлении, что противоречит законам всех королевств. Вы желаете предписать монархии воображаемые законы и уничтожить старые».^{704}

В конце концов было бы бесплодным делом пытаться более или менее точно определить, в каких социальных слоях абсолютистская доктрина получила поддержку. Все зависело от того, насколько от нее была хорошая защита. А в защиту от нее, помимо традиционных представлений о справедливом государе, привлекались и иные идеи, в том числе и римские, которые противостояли концепции абсолютной власти. К ним относится и идея, согласно которой «что касается всех, всеми должно быть и одобрено» (quod omnes tangit, omnibus comprobetur).^{705} В соответствии с ней законы, установления, объявление войны или введение налогов — все подлежит обсуждению и одобрению подданных. И как говорил на одном из заседаний Парижского парламента теолог Гийом Эрар, «кто желает издать закон или постановление, тот должен созвать тех, кого это затрагивает»^{706}.

А в противовес королевскому суверенитету выдвигалась идея народного суверенитета. Один из делегатов на штатах 1484 г. говорил: «Короли изначально избирались суверенным народом… Каждый народ избирал короля для своей пользы, и короли, таким образом, существуют не для того, чтобы извлекать доходы из народа и обогащаться за его счет, а для того, чтобы, забыв о собственных интересах, обогащать народ и вести его от хорошего к лучшему. Если же они поступают иначе, то, значит, они тираны и дурные пастыри».^{707}

Однако в общественном сознании суверенитет государя явно брал верх над суверенитетом народа. Монархия все больше входила во вкус нового политического обличья, приобретенного ею в XIV–XV вв. Насколько подданные прониклись истинностью этого нового лика короля? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно бросить беглый взгляд на историю Старого порядка, дабы понять, что он никогда так и не стал им близким настолько, насколько был близок лик короля как человека морального. И казнь Людовика XVI стала в конце концов казнью именно «человека политического».