Франция. Убийственный Париж
Шрифт:
Но заменить их некем: «Ни один француз не хочет быть надзирателем», даже милиция игнорирует разнарядку по набору в тюремщики.
Да что там надзиратели! Представители «политиков» чуть ли не ежедневно и практически на равных совещались с директором тюрьмы Жаном Фаржем, вступившим в должность 10 июня. Нельзя сказать, будто они грубо нарушили тюремные традиции, когда не только предостерегли уголовников, но и оповестили о грядущем бунте начальство. Предупреждение оказалось встречным. Фарж как раз собирался предупредить их о провокации: готовится бойня, будьте бдительны.
«Политики» между тем, несмотря на просьбы — именно просьбы — Фаржа затаиться, не собирались отказываться от празднования, намеченного на 16.00. Директор
Только после этого Фарж вызвал дополнительную охрану (всего в Сантэ насчитывалось двести семь охранников) с пулеметами.
Девяносто политических камер отходили ко сну, когда примерно в 22.10 тревожная сирена слилась с громом ударов и ревом луженых уголовных глоток, затем с топотом тысяч ног по коридорам и звоном битого стекла. Уголовники, не вняв предостережениям — сами с усами, — высадили двери камер: сначала на втором и третьем этажах, далее везде. Четыре тысячи убийц, воров, сутенеров правили свой короткий бал. Разгромили тюремные мастерские, кабинеты и все, что можно было разломать, свели старые счеты между собой. Пошвыряли в лестничные пролеты неподъемные тележки, на которых развозили по камерам баланду. За ними — бредовое видение, просто фильм Бунюэля — зубоврачебное кресло из тюремной больнички. Охрана ретировалась, вплетая в симфонию хаоса выстрелы.
«Ад? — вспоминал Альтман. — Если вы верите в ад, то это был он». И признавался спустя долгое время: «Я до сих пор боюсь той ночи». «Политики» с ужасом и досадой заранее пережили в своем воображении гибель — не в бою, не во имя своих убеждений, а по воле абсурда, ни за понюшку табака.
Поначалу они затаились, приняв меры предосторожности. Сочувствующие охранники передали им ключи от камер, и они отомкнули двери, с тем чтобы так же незаметно запереться обратно, когда закончится мятеж. Смысл этих манипуляций заключался в том, чтобы уголовники, движимые благим порывом освободить товарищей по несчастью, не выбили двери политических камер и никто не обвинил бы «политиков» в бунте. Но отсидеться было немыслимо.
В распахнутых дверях камеры Альтмана появилось лицо. Лицо ли? «Самое кошмарное, какое только можно вообразить, пузырящееся слюной ненависти лицо. Штрафбаты, кайенская каторга, бульвар Преступлений — оно несло с собой все мыслимые воспоминания, почерпнутые из дурной литературы».
— Отсиживаетесь, мыши?!
— Сейчас, земляк, сейчас: только обуемся.
Но человека с лицом-кошмаром уже увлекла за собой вулканическая лава разъяренных, потных, полуголых, расписных тел, катившаяся по тюремным лестницам. Некоторые «политики» испытали острое искушение раствориться в этой животной лаве, высадить ворота и — все равно помирать — полечь на парижских улицах под пулеметным огнем. Не удалось: музыка бунта внезапно сменила тональность.
Дудки и губные гармошки — не галлюцинация ли это? Забыв о том, что — теоретически — бунтуют для того, чтобы вырваться на свободу, зэки, запрудившие двор, пустились в пляс, как пускались каждое 14 июля своей жизни на Пигаль и в Бельвиле. Нет под рукой подружек — не беда: разбившись на пары, прожженные мужики веселились, как дети, кружась в кольце тюремных стен.
Некоторые, правда, бросились к умным «политикам» с вопросом: «А куда нам теперь?» Те могли ответить разве что: «Некуда». Выходы намертво перекрыли решетки, опущенные охраной, и взяли под прицел пулеметы. Тюрьму окружила полицейская «мобильная гвардия». В качестве карателей в Сантэ около полуночи перебросили фельджандармерию.
Нифельд, немецкий командир, требовал голов всех «политиков»: «Я хочу войти в камеры, красные от крови». Его парни добродушно шутили: «А, это „политики“? „Политики“ — пиф-паф». На совещании в кабинете директора французская сторона убедила Нифельда, что входить немцам в тюрьму сейчас бессмысленно: темно, в тюремных лабиринтах они не ориентируются, так что лучше подождать, пока уголовники устанут. Бассомьпер утверждал, что только благодаря ему удалось предотвратить резню, но утверждал-то он это, когда его судили. Хотя, зная, насколько прихотливы отношения между фашистской Францией и Францией Сопротивления, в это можно поверить.
После трех часов утра милиция через решетки и окна открыла шквальный огонь. Пули гулко рикошетили по коридорам. Потеряв шесть человек убитыми, уголовники к четырем утра разбежались по камерам: в одну из них — на восьмерых — набилось пятьдесят восемь бунтовщиков. Кто-то — помирать, так с музыкой — затянул «Интернационал», раскаявшись в бессмысленности своего существования по сравнению с коммунистами.
«Политики» же, как и планировали, заперлись, а ключи, уличавшие охрану в сговоре с ними, мистическим образом исчезли. Хотя на несколько дней тюрьма была полностью отрезана от внешнего мира и фанатики из милиции могли творить что угодно, никто из «политиков», к их недоумению, не пострадал: их камеры даже не обыскали.
Репрессии, однако, намечались жестокие. Нифельд, компенсируя полуночный афронт, требовал двести трупов. Ну ладно, сто. Бассомпьер, если ему верить, успешно сбивал ставки. В кабинете Фаржа обосновался военный трибунал — предотвратив бессудные убийства, удалось выгадать время для торга с немцами. Обошлись малой кровью. 15 июля в 18.30 у стены, отделяющей тюрьму от улицы Жана Долана, началось приведение приговоров в исполнение: двадцать восемь заключенных были расстреляны в четыре приема — фактически по воле жребия. Все они были уголовники, в большинстве своем молодые, не рецидивисты. Отбывавшие смешные два, а то и полтора года за кражи, а то и просто подследственные по делам о воровстве, шантаже, нанесении телесных повреждений.
Один из них перед смертью крикнул, что твоя Зоя Космодемьянская: «Красная армия отомстит!»
Весть о бунте заставила грезить Жана Жене (11), только в марте откинувшегося гения. Свои садомазохистские видения он запечатлел в «Торжестве похорон». «В течение двух дней заключенные, взломав двери камер и раздобыв кое-какое оружие, сделались хозяевами тюрьмы, и она превратилась в ужасное место, где бесконтрольная сила заменила закон. Сами заключенные приходили в ужас. Охрана разбежалась, затворив наружные решетки, и мы попали в крысоловку, не имея возможности выйти за стены, где нас поджидали вооруженные полицейские и солдаты. Если кто-то из нас показывался в окошке, какой-нибудь жандарм прицеливался и стрелял. У нас не было припасов. Обезумев, мы уже не понимали, с кем сражаться. <…> Мы если и передвигались, то медленно, осторожно, держа перед собой трухлявые тюфяки, служившие хоть каким-то прикрытием. <…> Малолетков страх и упоение авантюрой, ее экстраординарность, близость кары, которая представлялась тягчайшей, бросали друг друга в объятия, заставляя искать любви матерых парней…» [14] Кто о чем…
14
Перевод Г. Зингера. Цит. по: Жене Ж.Торжество похорон. М.: Текст, 2006. С. 271–272.