Француженки не любят сказки
Шрифт:
Скажите пожалуйста, у нее есть деньги! Эдакая принцесса, фу-ты ну-ты! Черт побери. И что она делает? Путается с ним как с последним дерьмом? Разыгрывает из себя леди Чаттерлей? Вот так она использовала его?
Вот только пусть не думает, что солнце можно купить за деньги!
Его рука крепко, до боли, сжала перила.
– С чего ты взяла, что мне это интересно, разрази меня сила небесная? – глухо спросил он. Таким она его еще не видела.
У нее сверкнули глаза, она отшатнулась, словно осознав, что совершила ошибку.
– Какого хрена ты отшатываешься? Думаешь,
Она растерянно заморгала:
– Что?…
– Ну и хрен с тобой в таком случае! – гаркнул он с невыносимой обидой. А он-то! Хорош! Открыл перед ней душу! Пытался расстелить перед ней плащ, чтобы она не запачкала ног! Готов был признаться ей, что читает поэзию… Мечтает, как будет лежать рядом с ней в постели и читать ей вслух строчки, связывающиеся в его сознании с ней…
– Да пошла ты…
Доминик развернулся и зашагал прочь.
Глава 17
Он дошел до следующего моста, но его оскорбленное сердце колотилось так бешено, что он не мог идти дальше и ухватился за фонарный столб.
Она стояла на том же месте, где он оставил ее, и глядела на воду. Не на него.
Он повернулся и побежал назад. Что было сил.
– Прости, – выдохнул он, подбегая. – Прости.
Он остановился перед ней и хотел взять ее за руки. Она сжала кулаки и взглянула на него. На ее глазах блестели слезы, брови были сурово сдвинуты.
– Прости, я виноват. Пожалуйста, не сердись, Жем. – Он напомнил себе отца в те давние дни, когда тот еще стыдился и приходил в ужас, ударив жену или маленького сына. – Не сердись, Жем. – Он неистово сжимал ее руки, чтобы они расслабились в его пальцах. Боже, как он ненавидел себя за то, что говорил почти как его отец! Хуже того, он говорил так, как говорил сам, когда был мальчишкой и просил у отца прощения, чтобы избежать взбучки. Это уж потом у него не осталось к отцу ничего, кроме ненависти.
Казалось, сейчас он лишь ухудшил дело. Ее полные губы плотно сжались, на ресницах повисли слезы, готовые скатиться по щекам.
– Но зачем ты сказала мне это? – с отчаянием спросил он. – Как будто меня интересуют деньги!
Это было для него гораздо ужаснее, чем когда его послали куда подальше. Господи, да «пошел ты…» были, пожалуй, самые приличные из всех слов, какие люди в его окружении бросали друг другу в годы его отрочества. Это не было так обидно, как напомнить парню, когда тот старался изобразить из себя принца, что он все тот же нищий, жалкий оборванец с бойни, которого можно купить за деньги.
– Да, но я говорила вовсе не о тебе, – колко возразила она. – Я сказала важную вещь о себе. Так что пошел
Доминик вытаращил глаза, но тут же с горечью засмеялся, испытав облегчение оттого, что получил назад брошенный им же самим комок грязи.
Он поднес к губам ее непослушную руку, и она по-прежнему была сжата в кулак, словно готовая его ударить, когда он водил губами по сгибу ее тонких пальцев. Он догадывался, что она считает сжатый кулак достаточно сильным выражением гнева. Что там, где она выросла, люди не дрались даже в минуты страшного гнева.
– Я эгоцентричный идиот, – констатировал он, отчаянно желая, чтобы это не было правдой. – Объясни мне, что ты пыталась сказать.
Она выдернула руку, и он отпустил ее, ибо старался быть хорошим. Даже после одиннадцати лет самостоятельной жизни ему все-таки приходилось постоянно напоминать себе, как надо себя вести, и преодолевать дурные инстинкты. Она повернулась и пошла прочь; гнев сквозил в каждой линии ее тела. Но когда он пошел рядом с ней, она не пыталась толкнуть его под колеса проезжавшего мимо авто. Она ждала, хотела, чтобы он шагал рядом. Ну, ладно, они всего лишь повздорили, как нормальная пара, и сейчас он вел себя правильно. Не агрессивно, не навязчиво. Она в ярости уходила прочь, а он шел подле нее.
– Объясни мне, – попросил он опять через пару мостов.
Она порывисто села на бетонный берег канала, где вода была так близко, что она могла водить по ней пальцами. Ему, с его длинными ногами, сидеть было неудобно, но он все равно устроился тут же.
– У меня очень много денег, которых я не заработала, – наконец сказала она. – Думаю, сейчас я могу безопасно это сказать: деньги – самая важная вещь, которую я могу предложить большинству знакомящихся со мной людей.
Его брови взлетели на лоб от такой невероятной недооценки себя.
– Разве многие люди, с которыми ты знакомишься, знают об этом? Ты ходишь в джинсах и свитерах. – Он смутно представлял себе, что джинсы тоже разнятся по стоимости, но ее казались ему самыми обычными. И он не сомневался, что Гийеметта, которой он платит не так много, носит более эксклюзивные вещи, чем носит она.
Джейми не ответила на вопрос, лишь странно и отстраненно на него посмотрела.
– Еще когда я была маленькая, я решила, что людям надо помогать, вкладывать в них деньги, а не зарабатывать на них. И я этим занималась. Господи, я знала себе цену, я изменила тысячи жизней. Но – я вижу, многие люди страдают по-прежнему, нуждаются в помощи. И все же – я словно ударилась о стену.
Повернувшись спиной к воде, она смотрела на камни. Его не покидало ощущение, что она сказала ему не все.
– О какую такую стену? – Неужели она хотела спасти всех?
Что до амбиций, то его стремление оказаться в числе лучших шоколатье мира предстало в иной перспективе.
Она взмахнула руками, помогая себе выразить то, что не облекалось в слова.
– Эта стена между мной и… Я больше не представляю, как преодолею ее. И вот я тут, застряла. Все-таки я совсем как младенец. – Она проговорила это со злостью, давя словами обращенное к себе презрение.