Французская фантастическая проза (антология)
Шрифт:
— И это говорите вы?
— Да. Он убил ребёнка, своего сына. И я ему помогла. И никакие хитроумные доводы ничего не изменят. Сколько ночей я проплакала. Кусала себе пальцы. Вспоминала свои детские годы. У моего крёстного был автомобиль. В то время это считалось редкостью. Я восхищалась крёстным, обожала его. И вот однажды папа рассказал нам, что крёстного на месяц посадили в тюрьму. В узкой улочке дети играли в классы. Он даже не сразу понял, как это случилось, что он раздавил ребёнка. Только выйдя из машины, он увидел размозжённую головку… Толпа его чуть не растерзала. А ведь он был не виноват. Папа говорил нам: «Он не виноват, любите его по-прежнему». И я любила его по-прежнему. Только
— Вы меня просто несколько удивляете, — задумчиво призналась Гертруда.
— Я и самой себе казалась отвратительной. А потом… Теперь я считаю, что все это прекрасно. Мне это объяснил Дуг. Я не все помню. Но, как и он, я чувствую, что это прекрасно. В этом страдании, в этом ужасе — красота человека. Животные, конечно, гораздо счастливее нас: они не способны на подобные чувства. Но ни за какие блага мира я не променяю на их бездумное существование ни этого страдания, ни даже этого ужаса, ни даже нашей лжи, нашего эгоизма и нашей ненависти.
— Пожалуй, и я тоже, — прошептала леди Дрейпер и глубоко задумалась.
— После процесса, — продолжала Френсис, — нам по крайней мере стало ясно одно: право на звание человека не даётся просто так. Честь именоваться человеком надо ещё завоевать. И это звание приносит не только радость, но и горе. Завоёвывается оно ценою слез. И тропи придётся пролить ещё немало слез и крови, пройти через раздоры и горькие испытания. Но теперь я знаю, знаю, знаю, что история человечества не сказка без конца и начала, рассказанная каким-то идиотом.
«Вот что я должна была сказать Дугу», — подумала Френсис. Она думала также о том, что чем более сомнительны доводы собеседника, тем становятся тебе яснее твои собственные.
— Нет, это полное поражение, — с горечью проговорил Дуг, отхлебнув глоток портвейна.
— В вас говорит непримиримость молодости, — улыбнулся сэр Артур. — Все или ничего, не так ли?
— Но то малое, что сделано, ничего не даёт. Да и сделано-то отнюдь не из благородных побуждений! А это ещё хуже, чем ничего.
— Нет. Дело сделано. И это главное… Вам представился прекрасный случай посмеяться надо мной, — добавил он, сдерживая насмешливую улыбку.
— Не понимаю почему?
— Вам бы следовало послушать мой спор с лордом-хранителем печати. Я говорил ему как раз обратное.
— Вы изменили своё мнение?
— Ничуть. И в этом-то самое забавное. С ним я рассуждаю, как вы. С вами — как он. Знаете, из всего этого можно извлечь весьма ценный урок.
— Интересно знать какой.
— Не помню уж, кому принадлежат эти слова, — сказал судья: — «Было бы слишком прекрасно умереть за абсолютно правое дело!» Но ведь на свете таких «абсолютно правых дел» не существует. Даже в наиболее правом деле справедливость играет лишь второстепенную роль. Чтобы поддержать его, необходимы как раз те самые соображения, которые вы называете неблагородными. Почему это так, нам с вами отныне вполне понятно: человеческий удел двойствен в самой своей основе, не с нас эта двойственность началась, и мы постоянно пытаемся бороться против неё. В этой борьбе, даже в тех падениях и поражениях, без которых она немыслима, — величие человека.
— Что вы советуете мне теперь делать? — спросил его Дуглас.
— Ну, конечно, продолжать, старина, — ответил судья.
— Продолжать? Неужели, по-вашему, я должен убить ещё одного тропеныша?
— Бог мой! Конечно, нет! — расхохотался сэр Артур, утирая слезы, выступившие у него на глазах. —
Он с улыбкой протянул кипу газет, в них синим карандашом были отмечены места, представляющие интерес для Дуга. Это были отклики на опубликованную в «Таймс» статью сэра Артура, комментирующую официально принятое в Соединённом Королевстве определение человеческой личности. Все газеты дружно нападали на данное определение. Но иного никто не предлагал. И точек зрения, с которых критиковался новый закон, было больше, чем летом цветов на лугу.
Один из французских парламентариев в своём интервью, данном корреспонденту газеты относительно нового закона, заявил, что он-де «слишком хорошо относится к своим британским коллегам, чтобы вообще распространяться на эту тему». Его ответ рассмешил Дуга.
— Ну и злобный тип! — произнёс он. — Куда честнее прямо сказать, с чем он не согласен.
— Он, вероятно, не в состоянии этого сделать, — заметил судья.
— Почему же?
— Именно это я и пытаюсь объяснить в своей статье. Уже одно существование различных мнений ясно доказывает, что нам пока не дано знать истины (иначе не было бы поводов для разногласий), и все же, несмотря ни на что, мы стремимся найти эту истину (иначе о чем нам было бы спорить?). А ведь именно это в конечном счёте и выражает закон при всей своей неполноте и двойственности. Стоит только начать спор, как наталкиваешься на неразрешимые противоречия.
— И вы думаете, ваш французский коллега понимает все это?
— Нет. Чаще всего, как вы сами убедитесь, разногласия вытекают из соображений чисто эмоционального характера, а иногда просто из предрассудков. Они, и это вполне закономерно, не опираются и не могут опираться на логические доводы. Но человеческий ум очень ловко обходит то, что его стесняет.
«…В своё время Маркс и Энгельс доказали, — прочитал Дуг в „Уэлш уоркер“, — что человека от животного отличает его способность преобразовывать природу. Наши уважаемые парламентарии, которых трудно назвать коммунистами, потратили немало сил, чтобы в конце концов прийти, правда другим путём, к тому же самому выводу. Отдадим должное их доброй воле, но укажем по-дружески, что, приняв подобное определение, они открывают путь опасным заблуждениям».
— Но и здесь тоже ничего не объясняется, — заметил Дуг.
«Само понятие религиозного духа, — писал другой обозреватель, — взятое в широком смысле слова, может оказаться полезным и плодотворным. Но, коль скоро оно легло в основу закона, вынесенного политическим органом, оно не имеет в наших глазах никакого значения».
— Ну, это уж слишком! — вскричал Дуг. — Ведь нужно просто решить, достаточно ли полно это определение, справедливо оно или нет. Какое отношение к делу имеет то, от кого оно исходит?
— Не волнуйтесь, — успокоил его сэр Артур. — Согласен, это нечестно, но кто из нас без греха?
Но Дуг уже весело смеялся, читая третью статью:
«В крайнем случае, мы могли бы согласиться с тем, чтобы данное определение базировалось на понятии религиозного духа, если бы понятие это было взято лишь в его христианском значении, но…»
Отложив газету, Дуг произнёс без улыбки:
— Да, случай безнадёжный.
— Вовсе нет, — ответил сэр Артур. — Вы подумайте только, что бы творилось сейчас, если бы мы попытались немедленно добиться более полного определения, в основу которого были бы положены отход, отказ, борьба — окончательный отрыв от природы.