Французская мелодия, русский мотив
Шрифт:
Весной, когда наступила пора выпаса коров, я приспособилась пасти их в лощине, где находился сарайчик. Трава там была замечательная, коровам ее хватало с лихвой, они не разбредались кто куда, а, откушав изрядное количество сочной травки, тут же укладывались отдыхать. Я же, чтобы не бездельничать, принесла в «схоронку», как называл сарайчик дед Григорий, корзинку для рукоделия с нитками, иголками, выпросила у Татьяны лоскут белого полотна и стала вышивать картину. Такую, как висела в кабинете у отца — всадница на гнедом коне на фоне горящего поместья. Постепенно схоронка стала для меня самым любимым местом, вторым домом, где я была хозяйкой. Казалось, что о ее существовании все позабыли, мне это было на руку. Я каждое
Омоем добровольном уединении в схоронке довольно скоро узнал Данила и стал частенько ко мне заглядывать. Отсутствие друзей и подруг, тоска по Петербургу, чувство покинутости и заброшенности (матушка практически не присылала о себе и сестре никаких известий) сделали свое дело. Мы с ним стали очень близкими друзьями, близкими не только духом, но и телом.
Удивительно, что прошло столько лет, а я хорошо помню те весенние дни, когда мы почувствовали себя взрослыми и влюбленными друг в друга. Мне только-только исполнилось шестнадцать, Даниле было семнадцать. Наши встречи напоминали скорее ритуал — муж приходит домой, его встречает любящая жена. Я приносила с собой всякие вкусности, он — небольшие подарки для меня, схоронка заменяла нам дом. Здесь было чисто, тепло, уютно, и никого, кроме нас. Только я и Он. Каждого визита я ждала с особым трепетом и волнением, и если Данила немного задерживался, безумно расстраивалась, — а вдруг что-то случилось, вдруг не придет? Но он всегда приходил, такой же взволнованный, как и я. Так получилось, что грешницей я стала с младых ногтей. Возможно, поэтому твою мать, Марьяша, я пыталась воспитывать в строгости, чтобы с ней не произошло такого, как со мной. Но все получилось иначе. Видно, за грехи мои тайные Бог послал мне в наказание такую дочь. А потом смилостивился, пожалел и наградил меня такой славной внучкой, как ты….
Наши встречи с Данилой продолжались все лето и осень, которая в тех краях замечательная. Бархатный сезон в Сен-Тропе ничто по сравнению с тихими сентябрьскими вечерами в Малатьевском. Но в октябре пошли дожди, скотину стали держать дома, пастушка Наташа вынуждена была помогать по хозяйству. Встречи стали все более редкими, а к зиме прекратились вовсе. Несколько раз дед Григорий, завидев Данилу у околицы, грозил ему берданкой — боялся за своих коней, потому что упорно считал его цыганом и, как следствие, конокрадом. К счастью, старик и не догадывался, что Данила высматривает меня, а не его каурого любимца Бурана, которого он называл Бориской. А вот Татьяна сразу поняла, в чем дело, и сделала свои выводы…
В своей правоте она убедилась очень скоро. В ноябре, когда выпал снег и па хутор пришла зима, я стала плохо себя чувствовать. «Опять, что ли, заболеваю», — думала по утрам, когда меня начинало тошнить. Начались головные боли, головокружения. Как-то в бане я пожаловалась Татьяне на свое самочувствие. Надо сказать, что она заменяла мне и подругу, и старшую сестру, и мать. Кузьминичне жаловаться на здоровье я боялась — она после моей болезни так переживала, что чуть не заболела сама. С Татьяной я могла говорить на любые темы — из всего моего малатьевского окружения она была самым надежным человеком.
Когда она стала парить меня веником, я на мгновенье потеряла сознание. Раньше такого не случалось никогда, баню я переносила совершенно спокойно. Татьяна подхватила меня под руки, вынесла в предбанник и стала брызгать в лицо холодной водой:
— Наталка, что это с тобой, никак опять легкие простудила?
— Не знаю, меня сильно тошнит, и голова закружилась.
— И как давно с тобой такое происходит ?
— Да
Татьяна рухнула рядом со мной на скамейку, обхватила голову руками и запричитала:
— Да чтоб ему с коня на всем скаку свалиться! Да чтоб ему руки, ноги переломать ….
— Тань, ты чего это, а ?
— Молчи лучше, тоже мне, барынька…
И так выразительно она на меня посмотрела, что я поняла — случилось страшное. Так оно и было — я забеременела.
Вот такое, девочка моя, у твоей бабушки в далекой юности случилось приключение. Ничего не может быть в жизни страшнее того, что мне пришлось пережить совсем еще девчонкой. Я прожила очень долгую жизнь, всякое повидала и теперь смело могу утверждать, что за ошибки молодости приходится дорого расплачиваться…
Первым делом Татьяна принялась поить меня всякими отварами, но толку от этого не было. Я и сама почувствовала, что со мной что-то не так. Но никак не могла поверить в то, что ношу под сердцем ребеночка. О моей тайне знали только мы с Татьяной, которая всеми известными ей способами пыталась избавить меня от плода. Однако справиться с этим не удавалось. Решили обратиться к знахарке Евдохе, которая вылечила меня от воспаления легких. Придумали, что у меня опять начались проблемы с легкими, я даже стала к месту и не к месту подкашливать, чем ужасно напугала Кузьминичну. Татьяна предложила выложить Евдохе все начистоту, она не болтливая, добрая, не раз, наверное, помогала кубанским женщинам в таком деликатном деле, а потом уже принимать решение.
Евдоха слушала Татьяну внимательно, изредка поглядывая па меня, отчего мне хотелось провалиться сквозь землю: взгляд у нее был суровый. Как, впрочем, и приговор — нельзя такой молоденькой те травы пить, которыми от брюха рожавшие женщины избавляются. Больно слабенькая, здоровье надорвать может. Лучше уж тайно родить ребеночка да в бездетную семью подкинуть. Но об этом знахарка с Татьяной без меня говорили, я от запахов, которые в избе витали, почувствовала тошноту и вышла на улицу.
Всю обратную дорогу расстроенная Татьяна составляла план наших дальнейших действий:
— Придется тебе месяца через три, как живот наверх полезет, какое-то время пожить у Евдохиной дальней родственницы на Азове. Своим скажем, что это необходимо, чтобы чахотка не развилась. Пока что чахотка — самый для нас подходящий предлог. Все твои недуги — слабость и тошноту — чахоткой прикрывать придется. Скажем, что не до конца ты пролечилась, па Азов тебе надо ехать, морем дышать.
— Тань, а как же я там одна буду у незнакомых людей»?
— А чем ты, девка, думала, когда с цыганом своим миловалась ?
— Не цыган он вовсе… и ничем я не думала, просто мне хорошо с ним было. Какая у меня радость в жизни — коровы одни …
Я расплакалась, и Татьяна следом за мной. Она меня очень жалела, понимала, что жизнь у меня на хуторе — не сахар. Матушка совсем, казалось, забыла обо мне — никаких весточек ни о себе, пи об Оленьке не посылала. Живы они или нет ? Я только каждый вечер молилась об их здоровье и о том, чтобы когда-нибудь встретиться с ними вновь. Но надежды на это таяли с каждым днем… Если бы Данила не появился в моей жизни, трудно представить, на что было бы похоже мое хуторское изгнание. Удивительно, при всем том ужасе, который я испытывала, думая о том, что меня ждет в ближайшем будущем — роды, ребенок, и, главное, поездка к незнакомым людям на неведомый мне Азов, я нисколько не сердилась на Данилу. Татьяна крыла его последними словами, по я упорно защищала.