Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Тридцать восьмой снова углубился в газету. В ней сообщалось о забастовке арматурщиков на предприятиях «Канэ». Там он раньше работал, там организовал первый профсоюз и гордился этим. Воспоминания взволновали его. Он несколько раз перечитал статью. Часы текли медленно, тягучие, как смола.
Пришли санитарки и в больших корзинах принесли еду и посуду.
— Подходите по очереди, берите сперва яйца.
Все стали разбирать свои порции. Ходячие передавали тарелки лежачим. Осталось два яйца.
— Эй, газетчик, кушать подано!
Это относилось к 38-му. Он тоже подошел, взял свою порцию и тут же вновь углубился
Картофельное пюре совсем остыло.
— Ты можешь мне объяснить, почему сначала раздают яйца? — спросил 8-й своего соседа.
— Чтобы с их помощью ты подогрел свою картошку, голова! — ответил бывший циркач.
Тридцать восьмой едва притронулся к еде и вышел во двор. Из-за высокой температуры у него бешено колотилось сердце… Выглянуло солнышко. Он посмотрел в сторону города, с наслаждением вдохнул запах дыма. Отсюда, с больничного двора, казалось, будто прохожие шагают, пританцовывая, прямо по гвоздям, торчащим поверх забора. Звуки внешнего мира будоражили его воображение, словно доносящаяся откуда-то незнакомая музыка. Вдруг он крепко сжал кулаки, и в глазах его с новой силой вспыхнула решимость. Эта решимость возвращала ему надежду на жизнь, надежду, такую осязаемо близкую, что, казалось, ее можно схватить рукой. И родилась эта решимость среди гнетущей безысходности больничного существования.
Затем он направился к входным дверям и стал внимательно рассматривать посетителей и прохожих. Наконец он увидел Ростаньо — его-то он и ждал.
— Ну, как ты?
— Ничего. Как наши?
— Бастуют. Ты видел Эда?
— Да, — ответил 38-й. — Скажи, они уверены в успехе?
Ростаньо утвердительно покачал головой. Они поговорили немного. Потом 38-й повел Ростаньо по аллее к тому месту у забора, откуда был хорошо виден город.
— Гляди, тут уже перелезали, гвоздей нет… — заметил Ростаньо.
— Мне бы хоть какую одежонку… Не можешь прислать с кем-нибудь? Пусть подождет меня на углу, покажет дорогу. Где назначено собрание? Я должен быть там. Разумеется, ты возражаешь… Но подумай, мой первый профсоюз… Да-да, сам знаю… Это будет мой последний выход в город. Пока у меня еще хватит сил…
Ростаньо пообещал — просто так, чтобы не огорчать товарища. «Невероятно, — подумал он, — такой молодой — и неизлечимо болен…».
Был прохладный, сухой день. Вокруг все словно застыло. 38-й просмотрел газеты, ища в них того, чего, увы, там не было. Ни одна газета не сообщала подробностей о забастовке арматурщиков фирмы «Канэ». Чтобы как-то занять себя, он стал делать заметки. Ему вспомнилось то суровое время, когда создать в районе профсоюзную ячейку казалось просто немыслимым. Пришлось бороться с неверием, апатией, с равнодушием тех, кто уверял: «Все, что ни делается, — к лучшему».
Сегодня вечером он расскажет товарищам, как им, трем-четырем активистам, удалось преодолеть безразличие одних и противодействие других, выстоять и вовлечь в профсоюз людей, труднее всего поддающихся организации, и из ничего создать что-то. Он постарается убедить их, что провести забастовку — значит одержать пусть маленькую, но победу. Впрочем, они и сами должны быть уверены, что победят: ведь среди них нет ни пораженцев, ни штрейкбрехеров, ни нытиков. Однако, несмотря на отдельные успехи, достигнутые уже сегодня, впереди предстоит выиграть куда более
Он так разгорячился, что даже забыл о своей болезни, о том, что в прошлом месяце он чудом выкарабкался из лап смерти. Ему вспомнилось то, о чем он подумал вчера, на этом самом месте, глядя на сверкающий огнями город: «Будущее — там, здесь — прошлое».
К нему подошел чудаковатый старик.
— О моей козе не забыл, а?..
— Не беспокойся, я ведь обещал завтра.
Он не заметил, как стемнело.
Дневная сиделка последний раз обошла больных. Все тот же голос попросил грелку.
— Где тридцать восьмой? — спросила сиделка.
— Во дворе, мечтает!..
Вскоре он вернулся за курткой.
— Схожу в двадцать второй барак… к приятелю…
Ему разрешили. Он перелез через забор, пересек пустырь и очутился на улице. Там кипела жизнь.
Товарища, который должен был принести одежду и проводить его, он прождал напрасно: ему и в голову не пришло, что Ростаньо не мог рисковать его и без того слабым здоровьем, тем более что победа арматурщиков была обеспечена.
Поздно вечером, когда ждать было уже бессмысленно, 38-й вернулся в барак. Лихорадочное возбуждение, еще совсем недавно придававшее ему силы, измотало его вконец, а мучительное сознание невыполненного долга, который он, в своей оторванности от товарищей, считал священным, было удручающим. Пульс его бешено бился, легкие горели, дыхание прерывалось.
Это и в самом деле был его последний выход в город. Больше он не делал вид, что сопротивляется недугу: он знал, что конец уже близок.
Он никого не потревожил. Сиделка, как обычно, дремала у ночника и на стоны больных уже не обращала внимания. На этот раз она тоже не услышала ничего особенного. Наутро 38-го нашли мертвым. Он лежал под одеялом одетый.
— А я и не слыхал ничего, — признался его сосед, — думаешь, он вправду…
Но он вспомнил долговязого, его острый язык и осекся.
— Выходит, теперь мою козу сожрут черви? А я-то ему верил, он мне обещал… — заскулил старик.
Пришли санитары убрать постель и вещи 38-го.
— Стоящий был парень, таких бы побольше, — сказал один из них, намекая на чересчур капризных больных.
Пятнадцатый, которому это замечание пришлось не по вкусу, повторил то, что теперь уже знали все:
— Аристократ-то наш, выходит, сыграл в ящик!
В углу тихонько плакал владелец козьей шкуры.
— Ну, чего хнычешь? — стал успокаивать его цирк а ч. — Что поделаешь, все там будем! И твоя коза, и ты. И мы все. И он.
Явился человек, бегавший по поручениям, и положил на 38-ю койку кипу газет. Долговязому понадобилась бумага вытереть бритву; он оторвал от одной газеты клочок, сел и прочитал на обрывке:
«После сорокавосьмичасовой забастовки арматурщики предприятий «Канэ», добившись удовлетворения всех своих требований, вновь приступили к работе. Следует отметить, что только благодаря самоотверженной организаторской работе ряда товарищей, в том числе товарища Рамюне, который из-за болезни находится сейчас в больнице, профсоюзу сравнительно легко удалось одержать победу над предпринимателями, пользовавшимися разносторонней поддержкой. Однако…»