Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Никто из нас и рта не посмел раскрыть; эти господа старались подбодриться, хлопали Табюса по плечу. А мы выглядели круглыми дураками.
Так вот, хотите верьте, хотите нет, на нашу долю не пришлось ни слова благодарности, ни хотя бы кивка, зато Табюсу господа дали пятьдесят франков, а он даже вином нас не угостил. Он раззвонил повсюду, что мы дикари, и, если вы услышите эту историю от него самого, вы нас там просто не узнаете. Хуже всего, что своими проделками он бросает тень на нашу деревню, особенно когда говорит, что, не будь его здесь, никто не пошел бы в лес — такие мы все дикари.
Но тсс… молчок… вот и он сам. Не дай
Не то чтоб Табюс был злой, но он что бык — не понимает своей силы. Пожмет вам руку — и раздавит пальцы, хлопнет по плечу — и вас будто прострелит, да еще из крупнокалиберного ружья… Зато если осерчает…
А ведь от природы он красив, как барышня. Взгляните на него, так и кажется, что ему приставили чужое лицо, до того оно пригожее, словно на картинке… Но молчок, он не любит ни когда его хвалят, ни когда ругают.
— А-а, вот и ты! Прощай, Табюс!
ЖАН ПРЕВО
(1901–1944)
Когда вскоре после Освобождения стало известно, что Жан Прево, ушедший в маки, был расстрелян нацистами, литературный Париж охватило чувство невосполнимой утраты: погиб талантливый художник, литературовед и публицист, человек блестящих дарований и разносторонних интересов.
Несмотря на то что Прево был чрезвычайно трудолюбивым и плодовитым литератором — его перу принадлежат исследования о Монтене, Сент-Бёве, Стендале, Бодлере, Роллане, Мартен дю Гаре, Валери, работа о французском инженере Эйфеле, историко-социологические исследования о Франции и Америке, эссе, репортажи, переводы, романы («Братья Букенкан», 1930; «Соль на ране», 1935; «Утренняя охота», 1937), рассказы, — он менее всего походил на кабинетного затворника: это был сильный человек, энергичный и деятельный.
Рационалист до мозга костей, обладавший ярко выраженным аналитическим складом ума, Прево более всего интересовался техникой — техникой металлоконструкций, техникой писательского ремесла, техникой ораторского искусства, «техникой» самой жизни, наконец. Он всегда стремился сорвать с мира покровы таинственности, залить действительность ровным светом человеческого знания, дать всему ясные и четкие определения.
Апология разума, трезвого расчет и внутренней дисциплины в высшей степени характерна и для Прево-художника. Он отвергает традиционный психологический анализ, который, по его убеждению, неизбежно субъективен и приблизителен. Основное внимание писатель обращает на внешнее поведение человека — единственный надежный критерий для понимания как его внутреннего мира, так и особенностей его взаимодействия со средой. Наибольших удач Прево достиг в жанре новеллы. Продуманность и строгость композиции, прозрачная ясность чуть холодноватого стиля отличают прозу Прево.
Jean Prevost: «Lucie-Paulette» («Люси-Полетт»), 1955.
Рассказ «Бомбаль и Фенансье» («Bombai et Fenancier») входит в указанный сборник.
Бомбаль
Крестьяне поздоровались с мясником.
— Бомбаля к вам привели, господин Гутилье.
— А, вот он, наш здоровяк! Ай-ай-ай, бедняга! Это вы его вдвоем волокли? Вас бы так, папаша Одрю.
— Говорить легко, попробовали бы сами! Хоть он и бык, а хитрющий, почище лисы. Держишь его, скажем, один, а этот черт стоит себе и ждет. Только отвернулся, а он тут же на тебя бросается, так что и веревку не успеешь натянуть…
— Вот ты, оказывается, какой притворщик! С виду ни за что не скажешь, прямо овечкой глядит.
— А вы подразните эту овечку. Он меня таки два раза чуть не убил.
— Ну, здравствуй, Бомбальчик, здравствуй, теленочек! Ого, каков загривок, голова-то совсем маленькой кажется. Смотрите, смотрите, как он ей вертит! Что твоя швея пальцем! А холка, глянь, по плечо мне. Славный вышел бы из тебя вол. Да только правильно вы сделали, что привели его ко мне, до старости ему все равно не дожить. Видите, на лбу щетинистый вихор? Такой, говорят, бывает у бешеных быков. Вот сюда я и бью. Да, через четверть часа, дружище, станешь ты четвертым на моем счету. Ведите его задами в мой загончик, я укажу дорогу. Может, вы хотите расплатиться сразу? У меня все записано, должок есть за вами, за три месяца. Антуанетта, счет у тебя? Они его взвешивали на вокзале в среду, как раз в тот день мы сделали последнюю запись. Триста франков с меня, папаша Одрю.
— Побойтесь бога, задаром хотите взять моего Бом-баля!
— Не неволю, поищите, кто больше даст. А только мне нет расчета в убыток входить, так ведь и проторговаться недолго. Не хотите — не надо, расстанемся по-хорошему. Сами посудите, разве от вашего быка получишь такую говядину, какую привозят из Ожской долины? Не могу же я, в самом деле, продавать ее за высший сорт!
— Оно так, а все ж накиньте пятьдесят франков, господин Гутилье, в долгу не останусь.
— А работа моя что же, в счет не идет? Забейте своего быка сами, и я без слова уплачу вам эти пятьдесят франков.
— Не могу, жалко скотину…
— Как же, понимаем! Жалко скотину, ну а бояться вы, конечно, не боитесь! Чего тут бояться? Известно, мужик только тени своей боится!.. Да уж ладно, уважу, накину, так и быть, двадцать франков. Дома-то не сказывайте, а подите лучше к тетушке Титин да выпейте за упокой души бедняги Бомбаля.
— Каменный вы человек, — укорил мясника Одрю-младший, — у отца взаправду сердце о Бомбале болит.
Миновав узкую улочку между голых стен и высоких живых изгородей, они попали на утоптанный проселок, по обеим сторонам которого тянулись обнесенные каменными оградами участки и который привел их к задворью Гутилье.
— Бомбаль подумает, что вернулся в деревню, — сказал хозяин, отворяя ворота. — Привяжите его, только подальше от конюшни, как бы он мне двуколку не изломал. К кольцу у дверей дома. Погодите-ка, дай замкну. Так, ключ кладем в карман. Конюшню тоже запрем… И этот ключ в карман… И без моего разрешения не ходите сюда.
Старый Одрю проворно вдел веревку в железное кольцо, а сын тут же выдернул другой ее конец.
— Ну, в добрый час, — усмехнувшись, промолвил Одрю-младший и пошел к воротам.