Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Званый обед
I
Скажи, Фунданий, кто делил с гобой радости пиршества? Мне не терпится это узнать.
Оноре запоздал; он поздоровался с хозяевами дома, с теми из гостей, кого знал, был представлен остальным, и все отправились к столу. Немного погодя сидевший рядом совсем молодой человек попросил его назвать приглашенных, рассказать, кто и что они. Оноре ни разу еще не встречал этого юношу в свете. Тот был очень хорош собой. Хозяйка дома поминутно бросала на него пламенные взгляды, яснее ясного говорившие, что приглашен он не зря и скоро войдет в ее круг. Оноре почувствовал в нем будущую силу, но без зависти, с приветливой учтивостью постарался удовлетворить его любопытство. Он обвел глазами стол. Напротив двое соседей не разговаривали между собой: с ними из лучших побуждений поступили бестактно, пригласив их вместе
Однако случилось так, что г-жа Фремер именно в этот вечер решила разделаться с теми из знакомых, кого не приглашала на свои традиционные обеды, но по той или иной причине не хотела обделить вниманием, и потому созвала всех сразу вперемешку. Правда, сборище возглавлялось настоящей герцогиней, но ее-то испанка уже знала и выжала из нее все, что могла. Не мудрено, что она обменивалась недовольными взглядами со своим мужем, который гортанным голосом взывал на каждом светском рауте, усердно юля и шаркая в короткие промежутки между двумя последовательными просьбами: «Не откажите представить меня герцогу! — Ваша светлость, не откажите представить меня ее светлости герцогине. — Герцогиня, разрешите представить вам мою жену?» Взбешенный напрасной потерей времени, он скрепя сердце затеял разговор со своим соседом — компаньоном хозяина дома. Больше года домогался Фремер, чтобы жена пригласила его. Наконец она сдалась и засунула компаньона между мужем испанки и ученым гуманитарием. Гуманитарий много читал, а сейчас много ел. Он непрерывно цитировал и отрыгивал, двумя этими неприятными проявлениями в равной мере докучая своей соседке, аристократке из простых, г-же Ленуар. Она не замедлила перевести разговор на победы принца де Бьювра в Дагомее и умильным тоном повторяла: «Дорогой мальчик, как я счастлива, что он не посрамил фамильной чести!» Она и в самом деле состояла в родстве с семейством Бьювр, все члены которого были моложе ее и оказывали ей почтение, обусловленное ее возрастом, преданностью королевской фамилии, большим состоянием и стойким бесплодием трех ее браков. Всю меру доступных ей родственных чувств она перенесла на Бьювров. Грязные делишки того из них, над кем пришлось учредить опеку, она ощущала как личный позор, а дагомейскими лаврами генерала без раздумья венчала свое благомыслящее чело и уложенные на пробор орлеанистские седины. Вторгшись в строго обособленный дотоле клан, она стала его главой, чем-то вроде вдовствующей матери семейства. В современном обществе она искренне чувствовала себя изгнанницей и с придыханием говорила о «вельможах былых времен». Ее снобизм был пустым воображением, впрочем, им все ее воображение полностью исчерпывалось. Имена, богатые доблестным прошлым, оказывали сильнейшее воздействие на ее восприимчивый ум, и обеды в окружении высоких особ доставляли ей то же бескорыстное удовольствие, что и чтение мемуаров о старом режиме. Она неуклонно носила английские локоны, будучи одинаково постоянной и в прическе и в убеждениях. Глаза ее излучали глупость. Лицо в улыбке было величаво, но мимика его утрирована и невыразительна. Уповая на господа, она бывала столь же радостно возбуждена накануне garden party [11] что и накануне революции, порывистыми жестами отмахиваясь и от эксцессов, и от дождливой погоды.
11
Прием гостей в саду, пикник (англ.).
Сосед ее, гуманитарий, говоря с ней, употреблял утомительно изысканные обороты, с ужасающей легкостью жонглируя словесными формулами. Он приводил цитаты из Горация, дабы опоэтизировать для себя и оправдать перед другими свое обжорство и пьянство. Незримый венок античных, все еще свежих роз осенял его узколобую голову. Но, желая быть равно приветливой со всеми, что в первую очередь было приятно ей самой, ибо утверждало ее превосходство и уважение к исконным традициям, столь редкое в наши дни, г-жа Ленуар каждые пять минут обращалась к фремеровскому компаньону. Впрочем, он и так был не в обиде. С другого конца стола г-жа Фремер адресовала ему изысканнейшие любезности. Она хотела, чтобы этот вечер зачелся ей на годы вперед, и, решив надолго позабыть неуместного гостя, хоронила его под ворохом цветов. Г-н Фре-мер, тот целыми днями корпел в своем банке, а вечером либо жена тащила его в гости, либо, если прием был у них, заставляла сидеть дома; в конце концов он притерпелся к насилию, к узде, и теперь, даже в самых безобидных обстоятельствах, на лице его сочеталось выражение глухой злобы, хмурой покорности, сдержанного бешенства и полного отупения. Однако сегодня вечером, всякий раз, как взгляд банкира сталкивался со взглядом компаньона, черты его озарялись непритворной радостью. В повседневном обиходе он терпеть его не мог, а сейчас испытывал к нему приливы нежности, мимолетной, но искренней, и не оттого, что без усилия подавлял его своей роскошью, а по тому же смутному чувству братства, какое охватывает нас за границей при виде соотечественника-француза, хотя бы препротивного. Фремера ежевечерне так жестоко отрывали от милых ему привычек, так несправедливо лишали вполне им заслуженного отдыха, а тут вдруг он ощутил, что обычно ненавистные, но крепкие узы все же с кем-то связывают его, выводя из одичания и тоски одиночества. Сидя напротив мужа, г-жа Фремер отражалась своей белокурой красотой в очарованных взорах гостей. Сопутствовавшая ей двойная репутация сбивала с толку всякого, кто пытался разглядеть подлинную ее суть. Честолюбивая интриганка, чуть что не авантюристка по ходячему мнению финансового мира, который она покинула ради более высокой доли,
Самой обаятельной из гостей была молодая герцогиня Д…, чей ясный живой ум, чуждый сомнений и тревог, так не соответствовал неизбывной тоске прекрасных глаз, печальной складке губ и вековой аристократической лености рук. Чувственной страстью любя жизнь во всех ее проявлениях — добро, чтение, театр, действие, дружбу, — она кусала свои прекрасные пунцовые губы, не тронутые поцелуем, точно цветок, обделенный лаской, и разочарованная улыбка чуть приподнимала их уголки. Судя по глазам, ум ее навеки погрузился в застойные воды сожалений. Сколько раз на улице и в театре эти переменчивые светила зажигали воображение прохожих мечтателей!
А сейчас герцогиня, вспоминая сюжет водевиля или комбинируя фасон платья, не переставала в печальной задумчивости выпрямлять свои аристократические персты и обводила стол глубоким и скорбным взглядом, захлестывая впечатлительных гостей волнами своей меланхолии. Свою пленительную речь она небрежно расцвечивала поблекшим, но тем более милым жеманством старомодного скептицизма.
За столом о чем-то заспорили, и эта женщина, столь бескомпромиссная в жизни, считавшая, что надо раз и навсегда выбрать себе манеру одеваться, уговаривала каждого участника спора:
— Но почему же нельзя говорить и думать все, что захочется? Любой из нас может быть прав. Какая отвратительная узость — иметь всего одну точку зрения!
Ум ее, не в пример телу, не подчинялся последнему крику моды — она охотно посмеивалась над символистами и фанатиками, складом мыслей напоминая тех красивых женщин, у которых достаточно обаяния и живости, чтобы нравиться в самых старозаветных нарядах. Впрочем, возможно, это было обдуманное кокетство. Чересчур смелые идеи затмили бы ее ум, как чересчур яркие краски не шли к ее цвету лица.
Оноре беглыми штрихами и в таких благожелательных тонах обрисовал красавчику соседу их сотрапезников, что, при всем глубоком различии, те получились совершенно одинаковыми — и блистательная сеньора де Торрено, и остроумная герцогиня Д…, и неизменно прекрасная г-жа Ленуар. Он упустил единственную общую им всем черту или, вернее, массовое безумие, эпидемию, не пощадившую никого, — я имею в виду снобизм. Впрочем, у разных натур он принимал различные формы. Так, от надуманного, лирического снобизма г-жи Ленуар была большая дистанция до воинствующего снобизма сеньоры де Торрено, которая уподоблялась чиновнику, жаждущему опередить других. И вместе с тем эта страшная женщина была способна очеловечиться. Сосед сказал ей, что любовался в парке Монсо ее дочуркой. Она тотчас же прервала негодующее молчание. В ней поднялось такое теплое, бескорыстное и благодарное чувство к этому ничтожному конторщику, какое, пожалуй, не мог бы ей внушить никакой принц, и они принялись беседовать, точно старые друзья.
Госпожа Фремер направляла общий разговор, воодушевленная уверенностью, что выполняет высокую миссию. Привыкнув представлять знаменитых писателей герцогиням, она возомнила себя кем-то вроде всесильного министра иностранных дел, накладывающего отпечаток своей личности даже на строго установленный церемониал. Так зритель, переваривая в театре обед, свысока смотрит на актеров, на публику, на автора, на законы драматургии, на талант, благо ему дана возможность их судить.
Кстати, беседа протекала довольно плавно. Обед подошел к той стадии, когда соседи либо пожимают колени соседкам, либо осведомляются об их литературных вкусах, что зависит от собственного темперамента и воспитания, а главное, от самой соседки. Чуть было не возник острый момент, когда красавчик, сидевший подле Оноре, вздумал с молодым задором ввернуть, что в произведениях Эредиа, пожалуй, больше мысли, чем принято считать; потревоженные в привычных понятиях гости сразу же насупились, но г-жа Фремер поспешно возразила:
— Что вы, это всего лишь ювелирно отточенные прекрасные камеи, ослепительные эмали!
И лица гостей вновь обрели веселое оживление. Спор об анархистах грозил принять более серьезный оборот. Но г-жа Фремер, как бы склоняясь перед непреоборимым законом природы, покорно протянула:
— К чему спорить? Богатые и бедные будут всегда.
И так как у самого бедного из этих людей было не меньше ста тысяч франков дохода, все они, пораженные очевидностью этой истины, избавленные от укоров совести, с душевным удовлетворением выпили по последнему бокалу шампанского.
II
Ощущая легкое головокружение от смеси вин, Оноре, не простившись, спустился с лестницы, взял пальто и пешком направился вниз по Елисейским полям. На душе у него было на редкость радостно. Рухнули границы недоступного, закрывающие простор действительности от наших желаний и грез, и мысль его весело порхала по несбыточному, окрыленная собственным движением.
Его манили пролегающие между всеми людьми таинственные тропы, в конце которых, быть может, ежевечерне заходит солнце немыслимой радости или скорби. О ком бы он ни подумал, каждый тотчас же становился ему непреодолимо мил, он сворачивал с улицы на улицу, рассчитывая встретить какое-нибудь из этих милых лиц, и если бы надежды его оправдались, он без колебания со сладостной дрожью подошел бы к неизвестному или едва знакомому. Упала декорация, поставленная вплотную перед ним, и жизнь простерлась вдаль во всем очаровании загадочной новизны, ласковыми ландшафтами завлекая его. Он приходил в отчаяние от того, что этот мираж или действительность всего-навсего одного вечера, решая впредь только и делать, что вкусно есть и пить, лишь бы увидеть опять такую красоту. Единственное, что было ему обидно, — почему нельзя очутиться сразу во всех живописных уголках, разбросанных вдалеке, куда едва достигает взгляд? И вдруг его поразил звук собственного голоса, хрипловатый и не в меру громкий, твердивший уже четверть часа подряд: «Жизнь тосклива, все это вздор!» (Последнее слово отмечалось резким жестом правой руки — он заметил, как подпрыгивает в ней трость.) С тоской подумал он, что его бессознательные слова служат весьма плоским пересказом тех видений, которые, пожалуй, и выразить нельзя.