Французская сюита
Шрифт:
— Вы — единственный сын?
— У меня еще три брата. Одного убили во время польской кампании, второй погиб год тому назад, как раз когда мы вошли во Францию. Третий служит в Африке.
— Ваша жена тоже очень огорчится…
— Моя жена? Нет, не очень. Видите ли, мы поженились совсем молодыми, можно сказать, еще детьми. Сами подумайте, каким может быть брак, заключенный после двухнедельной дружбы и совместного странствия по озерам?
— Ничего не могу вам сказать, во Франции браки заключают совсем по-другому.
— Надеюсь, по крайней мере, не после двух встреч в доме друзей, как это описано у Бальзака.
—
— Мама не советовала мне жениться на Эдит. Но я был влюблен. Ach, Liebe… Если бы у нас была возможность вместе взрослеть, вместе стареть… Но настали война, разлука, испытания, и осталась привязанность к ребенку, которому всегда восемнадцать лет, тогда как на деле… — он поднял руки и уронил их, — мне иногда двенадцать, а иногда сто…
— Вы преувеличиваете.
— Нисколько. Солдат отчасти всегда ребенок и в то же время древний-предревний старик. У него, собственно, нет возраста. Он — современник самых древних событий на земле — убийства Авеля Каином, каннибальских трапез, жизни пещерного человека. Но не будем об этом. Пока меня заперли в этом городке, погребли, как в могиле. Ну не совсем, разумеется. В могиле на деревенском кладбище, здесь полно цветов, птиц, очаровательной светотени, но могила остается могилой. Как вы можете жить здесь весь год?
— До войны мы иногда выезжали…
— Но никогда не путешествовали, готов поспорить. Вы никогда не бывали в Италии, в Центральной Европе… разве что в Париже… А если представить себе все то, чего мы лишены… музеи, театры, концерты. Больше всего я тоскую по настоящей музыке. А в вашем доме не отваживаюсь играть даже на жалком подобии пианино из боязни оскорбить сверхчувствительных французов, — сообщил он с непередаваемой горечью.
— Да играйте все, что вам вздумается, сударь! Почему бы не сейчас? Вам грустно, и мне невесело, сядьте за пианино и сыграйте что-нибудь. Мы забудем дождь, наши лишения, наши потери…
— Правда? Вы правда хотите послушать музыку? У меня, конечно, работа, — он взглянул на разложенные карты, — ну да Бог с ней. Вы возьмете вышиванье или книгу, сядете возле меня и будете меня слушать. Я хорошо играю только тогда, когда у меня есть публика. Я — как это говорится по-французски? — актер, вот именно, актер.
— Да, актер. Должна сказать, что вы превосходно знаете французский язык.
Он сел за пианино, печка тихо потрескивала, распространяя тепло и уютный запах дымка и печеных каштанов. По стеклам сползали, как слезы, дождевые капли, в доме было тихо и пустынно, кухарка ушла в церковь.
«Надо было и мне пойти, — подумала Люсиль, — ну да ладно. Дождь льет как из ведра». Она следила за белыми худыми руками, забегавшими по клавишам. Кольцо с темно — красным камнем, видно, мешало играть, немец снял его и машинально протянул Люсиль, она взяла кольцо и на секунду задержала в ладони, еще теплое, согретое его рукой. В слабом свете, падавшем из окна, она посмотрела, как играет камень, и различила две готические буквы и дату. Наверное, любовное воспоминанье. Хотя нет… Год 1775 или 1795, она хорошенько не разобрала, значит, скорее всего, фамильная драгоценность, и Люсиль осторожно положила кольцо на стол. Должно быть, он играл вечерами на пианино, а его жена сидела рядом… Как ее зовут? Эдит? До чего же он хорошо играет! Она узнавала отдельные кусочки и робко спрашивала:
—
— Вы, оказывается, музыкантша…
— Что вы! Что вы! Я плохо знаю музыку. Играла немного, когда не была еще замужем, но все позабыла. А слушать очень люблю. У вас настоящий талант, сударь!
Он посмотрел на нее и сказал с удивившей ее грустной серьезностью:
— Да, полагаю, у меня в самом деле талант. — И рассыпал одно за другим несколько быстрых насмешливых арпеджио. — А теперь послушайте вот это. — Он заиграл и стал рассказывать вполголоса: — Мирная спокойная жизнь, смех девушек, радостное гуденье весны, прилетели из южных краев первые ласточки… Мы в маленьком немецком городке, март, снег только-только начал таять. Слышите звон ручейка, бегущего вдоль старинных улиц? Но мирная жизнь кончилась… Барабаны, грузовики, топот солдатских сапог… Слышите, как они печатают шаг — медленно, глухо, неотвратимо… Весь народ пустился в путь… И солдат растворился в толпе… А здесь должен быть хор, что-то вроде церковного песнопения, но он еще не закончен. Слушайте дальше. Завязался бой. Музыка зазвучала весомо и страшно…
— Потрясающе, — прошептала Люсиль. — Просто потрясающе.
— Солдат умирает и опять слышит хор, но уже не земной, а небесный… Вот, примерно так… Он должен быть проникновенным и вместе с тем потрясать. Слышите? Это небесные трубы. А гром ударных, от которых рушатся стены, различаете? Но звуки удаляются, становятся тише, замирают, исчезают… Солдат умер.
— Вы сами написали музыку? Это ваше произведение?
— Да! Я собирался стать музыкантом. Теперь не буду.
— Почему? Ведь война…
— Музыка весьма требовательная госпожа. Ее нельзя оставлять безнаказанно на четыре года, она уходит сама, когда ты хочешь к ней вернуться. О чем вы думаете? — спросил он, увидев, каким взглядом смотрит на него Люсиль.
— Думаю… думаю, что ни у кого нет права жертвовать во имя чего бы то ни было человеком, личностью… Я говорю о каждом из нас. У нас отняли все. Любовь, семью… Это чудовищно.
— Личное и общественное — таково главное противостояние нашего времени, не так ли? Война, вне всякого сомнения, — дело общее. Мы, немцы, живы духом общности в том же смысле, как пчелы живы духом улья. Духу общности мы обязаны всем — своей сутью, своей славой, особенностями, привязанностями… Но мы коснулись слишком суровых материй. Лучше послушайте, я сыграю вам сонату Скарлатти. Вы знаете ее?
— Нет. Скорее всего, не знаю…
А про себя она думала: «Личное и общественное! Господи, да это старо, как мир, ничего нового они не выдумали. Два миллиона французов, погибших в ту войну, тоже приняли смерть ради «духа улья». Они умерли… и двадцать пять лет спустя… Какая глупость! Какая тщета!.. Существуют законы, которые управляют судьбой ульев и судьбой народов, в этом все дело. И дух народа тоже породили неведомые нам законы, а может быть, прихоти, которых мы не замечаем.
Жаль, что прекрасный мир, в котором мы все живем, так нелепо устроен. Но у меня нет сомнения, что через пять лет, десять или двадцать главная, по мнению этого немца, проблема перестанет существовать, и ее заменит множество других. А вот музыка, журчанье дождевой воды, стекающей по стеклам, угрожающее скрипенье кедра в саду напротив, мирный вечер в военное время — никогда уже не исчезнут. Это и есть вечность…»